За словом слово я возвёл чертог2. И боль мою, птенца без оперенья, я выпустил в чертог стихотворенья, чтобы щеглёнок позабыться мог.

И встрепенулся жалобный комок, почуял крылья и обрёл паренье: чудесное свершилось исцеленье в гнезде, сплетённом из певучих строк.

Так боль – уже не боль, когда она преобразилась магией словесной и в стройную строфу заключена.

И как печаль себя венчает песней, тернистый стебель рвётся в высоту, Чтоб алой розой вспыхнуть на кусту.

Когда, покончив с повестью земною, соединю разрозненные главы, без мишуры быстротекущей славы предстанет жизнь моя передо мною.

Смирится гордость, пышность оскудеет, уймутся страсти, буйные вначале, и безраздельно сердцем овладеет свободное дыхание печали.

Огонь моей любви уже погас, и от друзей далеких нет привета. Моим стихам не пережить поэта:

подстерегает их забвенья час. Тогда познаю вечность, обнаженный, наедине с печалью сбереженной.

Какое надо мной висит заклятье, что людям непонятен мой язык и неизменно ставит их в тупик открытое моё рукопожатье?

И никому не в силах подражать я: ни мальчик, ни мужчина, ни старик мне не сродни. И к мысли я привык, что недоступна мне земная братья.

Ухмылочку, недоумённый взгляд пошлют – и мимо норовят прокрасться. Как мне настроиться на этот лад?

Да я и сам уж перестал стараться Проникнуть в непонятный мне уклад И примирился с ролью чужестранца.

Тени дорог, старухи! Призрачные виденья! Тощие псы за вами тащатся вашей тенью.

Шею сгибает ворох: хворост, сухие лозы, тяжкие – точно хворость, горькие - точно слёзы.

Саван дорожной пыли виснет над головами, и земля зазывает, расступаясь под вами.

Ветер рвет из охапки виноградные сучья, – шерсть на собаках дыбом, скалится челюсть сучья.

Лозы… Вино былое бродит в памяти глухо. Семени по дороге – досеменишь, старух

Это было на самом исходе пепельной осени южной в дальних затерянных архипелагах.

Сумрак быстро сгущался, и рыбаки Поднимали дряхлый, залатанный парус.

Работали молча и споро, опережая ночь, опускавшуюся на немые, недвижные воды.

Пурпурные облака пролетали над самою мачтой, и рыбами их отраженья метались под килем баркаса.

Паруса раздувались, подобные крыльям Большой и уверенной птицы, парящей в сумерках красных.

Я был среди них, рыбаков, в суровой ватаге, что бродит в ночи, охраняя покой океана.

И кто-то сумел разглядеть, как с юга на горизонте в лиловом тумане возникла крылатая стая.

Мы двигались к птицам, а птицы летели навстречу; они проносились над нами и с криком вдали исчезали.

Волна за волной набегали всё новые стаи, - зима гнала их на север.

Бесчисленной вереницей они растянулись по небу, от края до края; текли, как звучащая арка: их резкие крики сливались в единую песню.

А ночь между тем поглотила и небо, и море, и судно, и тех, кто на судне.

И птицы пропали во тьме, но по-прежнему слышалась песня.

Они продолжали полёт, не видя товарищей рядом, и думалось мне: так летят одинокие листья, гонимые ветром… И ночь их рассеет…

Но птиц перелётных сплотила во мраке их песня, И было всесилие ночи над ними не властно.

И бились, как песня, сердца рыбаков на баркасе единой тревогой, единой надеждой, единым дыханьем.

И сердце моё слилось с сердцами друзей молчаливых, и звук его потонул в согласном и трепетном хоре.