Голосом с хрипотцой, неиссякаемым запасом житейских историй, натруженными плечами биндюжника мой бостонский сосед слегка напоминал пожилого Утесова. В сходстве этом, если подумать, ничего странного нет. Во-первых, мой сосед тоже был одесситом. А во-вторых, звали его, как героя известной когда-то утесовской песни, Миша.
Во время наших утренних прогулок по бостонскому Фенвей-парку, вдоль кудрявых берегов речушки Мади-ривер одессит Миша поведал мне, в числе прочих, и эту историю.
Небольшой городок – вернее, местечко, расположенное в приморской степи между Одессой и Крымом, в 30-е годы носило, представьте себе, еврейское название – Калининдорф. И неспроста. В Калининдорфе и вокруг в ту пору компактно (а проще говоря, кучно) жили евреи-земледельцы. Колхоз, нетрудно догадаться, назывался в духе времени «Дер вег цум социализм»2.
Правда, и в Калининдорфе, и в Крымском ОЗЕТе3, а позже и в Биробиджане евреи-земледельцы подметили, что Софья Власьевна (в вольных разговорах под такой кликухой иногда советскую власть поминали) усиленно предписывала им строить свинофермы в их хозяйствах, «всемерно развивать свиноводство», как писалось в спускаемых директивах. Похоже, именно к этой «кошерной» отрасли хотелось заботливой власти подтолкнуть потомков Авраама. Да и кому, в самом деле, удобней всего подложить свинью, если не евреям!?
Но как бы то ни было, существовало в те годы на частице советской земли некое подобие еврейской жизни. Дети в школе учились на идиш. Влюбленные юноши читали своим девушкам стихи Маркиша4 и Галкина5 на том же шолом-алейхемовском идиш, жницы вязали снопы, распевая «Огонек горит на припечке», и даже колхозный конюх разговаривал с лошадьми на идиш.
Любопытная подробность: в те годы помогали евреям осесть и закрепиться на земле, стать мастерами урожаев две разнопородные силы, как бы действовавшие в одной упряжке: советская власть и американский «Джойнт». Это лет десять-пятнадцать спустя, после войны и Холокоста «Джойнт» стали клеймить в «Правде» как шпионскую организацию, гнездо диверсантов. Какие только ярлыки на него не понавешивали.
А в 30-е годы молодая власть не гнушалась щедрыми подарками «Джойнта». В ту пору председатель Калининдорфского райисполкома, между прочим, разъезжал на «Форде», подаренном «Джойнтом», – когда даже у секретаря обкома такой машины еще не было.
 |
| Демонстрация во время официального открытия первого еврейского национального района. Калининдорф, Украина, 1927 Фото из архива Института еврейских исследований YIVO, Нью-Йорк |
Пространное это вступление понадобилось для того, чтобы читателю стало ясно, почему в эту степную глубинку, в какой-то затерянный Калининдорф пожаловал на гастроли знаменитый ГосЕТ, столичный еврейский театр с такими звездами сцены в его труппе, как Михоэлс и Зускин. (Правда, звезды эти, как показало время, были скорей шестиугольными, чем пятиугольными. В этом их величие. И в этом причина их мученической гибели.)
Рассказал мне подробности о Калининдорфе одессит Миша, родившийся и выросший в этом степном раздолье. Мише было шестнадцать лет, когда ГосЕТ гостил в их колхозном местечке. Он вспоминает, с каким восторгом ловил каждую реплику Тевье-молочника, роль которого так озорно и весело играл Михоэлс. Почему столько несчастий сыплются на нашу голову? Господи, ты не мог бы найти другой избранный народ?
 |
| Соломон Михоэлс в роли Тевье, МосГОСЕТ, февраль 1939 г.6 |
По ходу спектакля Тевье - Михоэлс выходил на сцену, держа оглобли и волоча за собой небольшую телегу с бидонами молока. Мише пришла в голову забавная идея: а что, если запрячь в эту телегу настоящую лошадь, и пусть она появится на сцене. Тем более, он знал, что в колхозной конюшне есть маленькая смирная лошадка, очень подходящая для этой цели.
На другой день он разыскал Михоэлса и поделился с ним своим замыслом. Маэстро чуть-чуть задумался, потом задорно отозвался:
– Почему бы не попробовать? Публике это, наверно, понравится...
Миша предложил Соломону Михайловичу свои услуги в качестве кучера, но Михоэлс сказал:
– Не надо, сам поведу ее под уздцы.
В тот же вечер лошадка еврейского колхоза «Дер вег цум социализм» достойно сыграла свою роль вместе с Тевье, вызвав восторг и овации зрителей. После спектакля Миша отвел лошадку в конюшню.
В благодарность за ценную режиссерскую подсказку Михоэлс пригласил Мишу бесплатно посетить все спектакли, собственноручно выписав ему на клочке бумаги контрамарку, да еще еврейскими буквами. «Хавер (товарищ) контролер, – гласила записка главрежа. – Прошу пропустить этого юношу на все наши спектакли. Соломон Михоэлс».
Так родилась на свет контрамарка, о приключениях которой, собственно, и пойдет рассказ. Миша был юноша толковый, писал стихи на идиш, любил поэзию, искусство и поэтому автографом московского маэстро дорожил трепетно. Этот клочок бумаги, бегло исписанный алеф-бейзами, стал для него некой святыней. Талисманом. Он бережно завернул его в пергамент и носил при себе вместе с самыми важными бумагами.
Миша подрос, у него появился паспорт, потом прибыла повестка призывнику. Потом он получил студенческий билет. Вскоре грянула война. Из института попал в окопы, в самое пекло. Контрамарка, подписанная Михоэлсом, лежала в кармане его фронтовой гимнастерки. И прошла с ним всю войну. От Черного моря до Балтийского. От Днепра до Шпрее.
После войны он поселился в Одессе, обзавелся семьей, стал директором крупного гастронома. Автограф, аккуратно завернутый в пергамент, был как обычно, при нем, в бумажнике. Он даже стал подумывать (закрадывалась и такая мысль!), что и выжил-то в недавней, страшной войне, был вписан в книгу жизни, благодаря своему тайному талисману. Интересно, в мирные дни талисман тоже будет хранить от бед и напастей?
В один из суетных, сумасшедших одесских дней Миша схватился за сердце, обнаружив: вытащили бумажник! Были в нем какие-то квитанции, магазинные деньжата, но главное – контрамарка с подписью Соломона Мудрого.
Ах, Одесса-мама, что же ты натворила с преданным твоим сыном? Зачем взрастила на пляжах своих и Привозе, в притонах и яхт-клубе ловких таких карманников, артистичных таких щипачей? Было же, было среди них, между нами говоря, и немало евреев.
Не на шутку горевал Миша из-за украденного талисмана. Ждал изменений в судьбе. Естественно, перемен не к добру. Но, представьте, опасения не оправдались. Через несколько дней почтальон принес адресованный ему конверт, а в конверте лежал – да, да, вы угадали! – драгоценный клочок бумаги с еврейскими строчками, завернутый в пергамент.
Ах, Одесса-мама, любишь ты пряные шутки шутить. Вспомнились Мише слова о матери, повторяемые, как молитва, многими людьми этой нации:
– Господи, пугай меня, но не карай.
Но Господь, к сожалению, делал и то, и другое. Еще, кажется, не успели отменить хлебные карточки после кровавой войны, еще выжившие в бойне не успели толком оплакать погибших родственников, близких, а в печати уже открыли ураганный огонь по безродным космополитам, клеймили «беспачпортных бродяг в человечестве, антипатриотов». А кого имели в виду? Конечно, евреев. Как же, ведь почти у каждого из них – родственники за границей, эти евреи и получают письма, посылки – даже из, страшно сказать, Америки. Из оплота империализма.
В ту пору генералиссимус видел в Штатах уже не доброго союзника по недавней войне с фашизмом, а заклятого врага, богатого и сильного и потому особенно люто ненавидимого.
На закрытом семейном совете, при задвинутых ставнях, притушенном верхнем свете, когда только потрескивал в печке огонь, Миша, его жена, теща в целях безопасности решили: прекратить переписку с американскими родственниками. А ведь от них и посылочки время от времени доходили. Не давать режиму ни малейшей зацепки обвинить их в подрывной, шпионской деятельности.
Миша с женой считали, что теперь же, безотлагательно надо сжечь опасные письма и даже адреса закордонных родственников. Теща, более рассудительная старушка, согласилась – да, письма надо спалить. Но адрес... Адрес надо заховать. Как и записку Михоэлса.
– Ты же не согласишься спалить твою святую бумажку?
Миша вспылил:
– Вы понимаете, что вы говорите? Я – торговый работник. К нам в любую минуту могут нагрянуть с обыском. А искать они умеют...
– А мы умеем прятать, – усмехнулась теща. – Твоей бумажке много места не потребуется. А где будет она, там и адрес...
Долго подыскивали тайник. Наконец, сошлись на том, что записку Михоэлса и адрес американских родственников, – такие страшные компрометирующие документы, – надо втиснуть в елочную игрушку, в голубой стеклянный шар с ушком из тонкой проволоки.
Сказано – сделано. Заокеанские письма сгорели в печке. Адрес и контрамарка, свернутые в трубочку, нашли укрытие в хрупком голубом шаре, который вместе с другими елочными игрушками покоился в большой картонной коробке.
Тем временем по скрипучему снегу, в стоптанных валенках приблизился Новый год. Сорок девятый. Год, когда «отцу народов» исполнилось семьдесят. И он готовился к новому переделу мира. В высоких советских штабах на оперативных картах рисовали стрелы, нацеленные с Чукотки – на Аляску и Калифорнию. Прах Михоэлса, так много души вложившего в установление дружбы России с Америкой, уже покоился на кладбище Донского монастыря. Да и вся эта дружба пошла прахом.
На шестой части суши набирала обороты охота на ведьм. Точнее, на «безродных космополитов», «агентов мирового сионизма». В этой атмосфере, всего за несколько часов до своей мученической смерти, Соломон Михайлович встречался в Минске с артистами местного еврейского театра – люди об этом рассказывали шепотом, только тем, кому доверяли. Соломон Мудрый дружески беседовал с коллегами, потом произнес на идиш такую фразу, от которой у них перехватило дыхание. Своей невероятно смелой новостью он их и ошеломил, и потряс, и окрылил.
– Очень скоро, через считанные дни у нас будет свое, еврейское государство.
 |
| Последнее прижизненное фото Соломона Михоэлса. Минск, 11 января 1948 г.7 |
Сам того, конечно, не зная, что это его последние слова на земле, обращенные к своим, к родным по духу и судьбе людям, Михоэлс на прощание одарил их как бы контрамаркой на вход в грозный и прекрасный театр нарождающейся жизни.
А соплеменники Михоэлса не то что уже были под подозрением неистового Виссарионыча, не то что им предъявили обвинения как скрытым доброжелателям потенциального врага и, следовательно, антипатриотам. Топор неписаного приговора уже был занесен над их головой. Назревало новое «окончательное решение» еврейского вопроса.
Катилось колесо времени, к Новому Году в семьях наряжали елочки. В семье одессита Миши тоже рос сынишка, озорной и смышленый мальчик, уже умевший играть в шахматы и быстро считать в уме.
Миша как завмаг сумел достать пушистую свежую елочку, не похожую на те елки-палки, которые продавались обычной публике. На нее навесили яркие цветные игрушки, лежавшие в картонной коробке.
Тут надо ввести в наш короткий рассказ еще одно действующее лицо, даже два. Соседом Миши по лестничной площадке был капитан милиции Окушко, а у него была дочурка, ровесница и одноклассница мишиного сына, дивно певшая «Дывлюсь я на небо, и думку гадаю...», песни про казаков и Днипро.
Соседа в семье Миши – между собой, разумеется, – обычно называли по-одесски – Мусор. Помимо очевидного русского значения это выразительное слово имеет (что далеко не для всех очевидно) смысл и на иврите, означая «доносчик, стукач». Советские евреи в слово «мусор» вкладывали, как правило, оба значения, и первое, и второе, даже если не знали древнееврейского. (Простите за нечаянное лингвистическое отступление).
В один из январских дней Нового года Окушко с дочкой по-соседски наведался к завмагу Мише. Его, конечно, угостили дефицитными лакомствами, горилкой с перчиком. Дети играли, резвились, бегали вокруг елки. Вдруг голубой шар – видно, девочка плечиком задела, сорвался с хвойной ветки, упал на надраенный паркет, с хлопком разлетелся вдребезги.
Окушко отставил очередную чарку, уже поднесенную было к губам, уставился на блестки стекла, на свернутые трубочкой клочки бумаги, почему-то оказавшиеся в шаре. Почему? Казалось, еще мгновение – он нагнется, поднимет их...
– Дети, успокойтесь, – растеряно произнес Миша, скорей успокаивая самого себя.
Оперативней всех действовала теща. С редким в ее годы проворством кинулась она к елке с веником и совком, отрезав путь Мусору к криминальным бумажкам, если бы он даже и надумал встать из-за стола, поднять их, чтобы бдительно проверить: а что там такое могло оказаться в елочной игрушке?
Ловким движением веника теща сгребла с паркета обломки шарика вместе с клочками бумаги и на глазах у Окушко – как ни в чем не бывало – бросила спокойно в жарко натопленную печь.
Так сгорели на их глазах и адрес американских родственников, и театральная контрамарка, написанная по-еврейски рукой Соломона Михоэлса.
Но что говорить о контрамарке? И погорше было горе. Уже год тому назад в Минске погиб тот, кто ее написал. Несколько месяцев назад в Москве погиб и его театр, легендарный ГосЕТ.
И уже не на сцене – в Театре Жизни – разворачивались неслыханные дотоле драмы и трагедии. Сгущались тучи третьей мировой войны, и в одночасье вся планета могла стать театром военных действий. А в этот театр не ходят. Он сам приходит к тебе домой. И никакие контрамарки не нужны для этого театра.
