О литературе Переводы Стихотворения Публицистика Письма А. Якобсон о себе Дневники Звукозаписи
О А.Якобсоне 2-ая школа Посвящения Фотографии PEN Club Отклики Обновления Объявления





Николай Байтов1)

 

А.А.ЯКОБСОН


Мои детские впечатления


Николай Байтов, 2003

... что я могу сейчас фиксировать? Я же был мальчишкой, очень глупым, - и мне сейчас очень хорошо видно - насколько и в чём я был глупым...

Мне кажется, - это минус всех воспоминаний, - что люди мнят себя если не вполне непрерывными личностями, то, во всяком случае, мнят себя законными наследниками своего детства. В отказе от непрерывности приходится преодолевать какой-то животный страх, и на это не все решаются...

А ведь наша непрерывность - это иллюзия. Нашу жизнь проживают не два, а три - иногда даже четыре - разных человека. Законность их наследования - одного другому - весьма сомнительна. И впечатления предыдущего вспоминает совсем другой! А когда мы сейчас вспоминаем Якобсона, то это оказываются воспоминания даже не второго, а третьего...

* * *

Якобсон в нашем классе вёл историю один год. Это была история первой мировой войны и русской революции. Вёл он её потрясающе. Его рассказы врезались мне в память на всю жизнь - со многими подробностями. Например, трагедия в Восточной Пруссии, - задолго до Солженицына я уже знал, как это происходило...

Что же касается его общешкольных лекций о поэзии - я на них ходил прилежно, прослушал его курс о Блоке, о Цветаевой и ещё, по-моему, о Есенине, - но воспоминание об этих курсах у меня почему-то осталось расплывчатое.

Живо помню только его диспут с Фейном - по поводу эстетической диссертации Чернышевского. Фейн спорил с Якобсоном так формально, нехотя, по обязанности, что это было очень смешно. И конечно, он ясно обозначил всю правду того разгрома, который Якобсон учинил чернышевскому утилитаризму...

* * *

Коснусь моего собственного восприятия А.А., а также – одной детали, которая, мне кажется очень интересной и существенной, - и никем, по-моему, не отмеченной.

Вспоминая Якобсона, я вижу его как человека, обладавшего удивительной, может быть, уникальной энергетикой. Это можно назвать аурой, можно назвать «невербальным информационным полем». То есть он создавал вокруг себя атмосферу, позволявшую ему многое передавать помимо слов. Причём на это «помимо» ложилась основная информационная (и эмоциональная) нагрузка. Записи его лекций, его статьи выглядят довольно бледно – по сравнению, скажем, с моим воспоминанием о том, что творилось на его лекциях о поэзии. Он мог почти ничего не объяснять – просто читать стихи, молчать над ними, хмыкать и т.п. – я не могу перечислить весь его арсенал, да он, наверное, и не разделялся на отдельные приёмы. Это был какой-то континуальный аппарат, напрямую связанный с его душой, с континуумом её состояний. И, конечно, его речь, связанная, как всякая речь, с дискретным набором понятий, играла в его лекциях скромную (может быть, только вспомогательную) роль – на неё ложилось, пожалуй, меньше 50% информационной нагрузки, - а может быть и всего-то процентов 20… Лишь спустя много лет после лекций Якобсона мне пришла мысль о том, что поэзия, пожалуй, призвана передавать непрерывный, так сказать, «поток сознания». А комментировать её обычными вербальными средствами, как это принято у филологов, - значит аппроксимировать её дискретными приближениями, т.е. пропускать сквозь некую сетку ячеек, - и, чем тоньше организована поэзия, тем большая её доля ускользает при этом. Стало быть, комментировать её следует так, как это делал А.А., - в основном, с помощью мычаний, щёлканья языком, выпячивания губ и пр. – а попросту говоря, с помощью прямого эмоционального контакта с аудиторией, в котором вне слов непосредственно передаётся поэтическое переживание...

А вот пример из истории – области, по-видимому, более «дискретной», чем поэзия. Я приведу его, чтобы не выглядели голословными мои замечания о «сверхвербальных» способностях А.А.

Случай поистине поразительный. Шёл урок истории в нашем классе. Якобсон рассказывал о перипетиях заключения Брестского мира. Конечно, эти перипетии сами по себе были захватывающими – в изложении А.А. Но к концу урока я совершенно определённо и отчётливо знал, что у Ленина были обязательства перед германским генеральным штабом. Хотя Якобсон, разумеется, нам этого не говорил! Этот итог урока был для меня каким-то потрясающим открытием. Я никогда раньше об этом не слышал и не думал. Якобсон сумел мне точно и убедительно передать совершенно новую и непривычную информацию (даже сенсационного характера – для меня)! Как он это сделал? – это остаётся загадкой, как было загадкой и тогда, в момент непосредственного ощущения… (По-моему, после урока я обсуждал эту «новость» с несколькими друзьями из класса, - оказалось, что они все поняли Якобсона точно так же...)

И ещё вот что хочу отметить. – В воспоминаниях [помещенных на Мемориальной Странице], кажется, дважды, а то и трижды встречается частушка

На столе стоит графин,
Рядом четвертиночка
Мой миленок – хунвейбин,
А я – хунвейбиночка.

Интересно, вспоминают ли это ученики разных классов или одного? Я, например, определённо могу заявить, что слышал от него эту частушку – на уроке в нашем классе. А это означает уже кое-что иное и примечательное. Это означает, что данная частушка являлась А.А. не спонтанно, по наитию, а представляла собой элемент или компонент некоего, как сейчас говорят, художественного проекта, - последовательно и сознательно осуществляемого… Отсюда следует, по-моему, естественная гипотеза: уж не сам ли он её сочинил?

* * *

Честное слово, я очень жалею, что не родился в поколении Якобсона и не мог с ним общаться, так сказать, «на равных»... Но это неверно: я не жалею, что я родился в своём времени, мне только жаль, что я не могу сейчас встретиться с Якобсоном и разговаривать с ним, так сказать, поверх времён. Вот это была бы очень интересная (и важная для меня!) беседа. (То есть разговаривал бы с ним не тот мальчик, которым я был, а тот - уже третий - человек, который во мне пророс)...

Николай Байтов во 2-ой школе

И почему-то меня (после чтения всех этих воспоминаний) преследует образ стакана с чаем. Кажется, об этом стакане так никто ни разу не упомянул. А ведь этот стакан выставлялся на стол в актовом зале ещё задолго до того, как там появлялся Якобсон. (Я имею в виду лекции о поэтах). Зал был полон. Все сидели и ждали, когда Якобсон выйдет на сцену. А там на столе долго торчал одинокий стакан с чаем - очень крепким, тёмным. И мне казалось, что этот чай должен был уже совсем остыть, когда Якобсон наконец выходил и садился за стол. Кроме этого стакана - стол был пуст. Возможно, там ещё стояла пепельница. Якобсон выходил и доставал папиросы (или сигареты, я не помню... нет, это были сигареты, наверное, без фильтра, короткие... наверное, "Шипка")...

И когда он начинал говорить, этот стакан чая - в его руках, губах - играл очень важную, чуть ли не основную роль в том, что я называю «сверхсловесным контактом». Манипуляции с этим стаканом (и с сигаретами, их закуриванием) задавали внутренний темп-подоплёку его речи и вместе с тем придавали речи дополнительное измерение (вектор, перпендикулярный «вербальному» пространству). Сейчас я понимаю, что это было то, что сейчас называется «перформансом». Но тогда слова такого никто не знал. И Якобсон тоже не знал - ни слова, ни техники. Он делал это интуитивно - и, надо сказать, очень вдохновенно, выразительно... Во всяком случае, - вот это мне врезалось на всю жизнь.



2005 г.


1) Выпуск 1968 года, 10 «Ж» (Прим. А.Зарецкого)