Анатолий Маергойз1

НАМ ПОВЕЗЛО...2

Анатолий Маергойз

ПРЕЛЮДИЯ

И тополя уходят - но след их озерный светел. И тополя уходят - но нам оставляют ветер. И ветер умолкнет ночью, обряженный черным крепом. Но ветер оставит эхо, плывущее вниз по рекам. А мир светляков нахлынет - и прошлое в нем потонет. И крохотное сердечко раскроется на ладони.

Федерико Гарсиа Лорка, 1924
(пер. А.М. Гелескула)

Декабрьским вечером 1989 года перед старинным главным зданием большого московского академического института, научным сотрудником которого я тогда был, проходил импровизированный митинг памяти академика Андрея Дмитриевича Сахарова. К нам на улицу выглянул ученый секретарь института и объявил, что если мы тотчас не вернемся на свои рабочие места, нас всех перепишут, и время отсутствия будет удержано из нашей зарплаты. Когда слова у митингующих уже иссякли, я прочел это стихотворение и выкрикнул: «Вечная память погибшим в борьбе с фашисткой нечестью».

Митинг у здания Президиума Академии Наук СССР 2 февраля 1989
Митинг у здания Президиума Академии Наук СССР 2 февраля 19893.

Думал я, конечно, не только о Сахарове, но и об его соратнике в правозащитной борьбе - моем учителе, тогда уже 11 лет назад как покончившим с собой в изгнании в Израиле, Анатолии Александровиче Якобсоне. Мне рассказали (а было ли это так на самом деле - не знаю), что два встретившихся потом в коридоре партийных деятеля института, зав. лабораторией Б.Ш. и с.н.с. Е.А., обменялись впечатлениями. «Хорошо прочел Маергойз» - сказал Е.А., - «только кого он имел в виду под фашистской нечистью»? «Дурак ты, дурак», - ответил ему хитрый лис Б.Ш., - «нас с тобой он имел в виду».

***

Анатолий Александрович Якобсон, во втором полугодии 1965-66 учебного года классный руководитель 8А класса Второй математической школы Москвы, преподаватель русского языка и литературы (а позже и истории, но, на чем он настаивал, только до 1917-го года), случалось, клинил изнутри стулом ручку двери класса и читал нам стихи Осипа Мандельштама. Действие их было настолько необычным, что с тех пор у меня закрепилась твердая ассоциация: стихи - это воздух, которым люди дышат.

«Отравлен хлеб, и воздух выпит. Как трудно раны врачевать! Иосиф, проданный в Египет, Не мог сильнее тосковать!»

Oсип Mандельштам, 1913

«Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда.

Этим писателям я запретил бы вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей - ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать - в то время как отцы запроданы рябому черту на три поколения вперед.»

Oсип Mандельштам, «Четвертая проза», 1930

***

Когда точно это было, уже не припомню, но в один из вечеров осени 1966 года, мы, три одноклассника: я, Жора Сивоконь, и Саша Васкевич, встретились в библиотеке им. А.С.Пушкина на Спартаковской, где должен был состояться вечер испанской поэзии. Узнали об этом вечере мои друзья скорее всего непосредственно от самого Анатолия Александровича.

Организатором, как я теперь понимаю, была сидевшая в зале дочь замечательного писателя Юрия Тынянова, Инна Юрьевна, русский поэт и переводчик с испанского и португальского. Музыкальное введение оркестра юных гитаристов с испанским репертуаром затянулось, и Саша нервничал - только время отнимают. Потом началось чтение стихов. Сначала читал свои переводы, как мне теперь кажется, Савич (может я ошибаюсь и это был Самаев, а то и сам Столбов?), и Саша продолжал нервничать. Как и что читал Якобсон, я уже не помню. Но хорошо помню удивительное чтение Анатолия Михайловича Гелескула и то счастье от чтения друга, которым светилось лицо Анатолия Алексндровича. Он упросил Гелескула прочесть свежий перевод «Сомнамбулического романса» Лорки. Этого ритма, становящегося общим ритмом дыхания чтеца и слушателей, не забыть:

«Да я-то уже не я,
и дом мой уже не дом мой.»

Анатолий Михайлович Гелескул
Анатолий Михайлович Гелескул4.

Когда вечер кончился, в прихожей библиотеки, стоя рядом с женой и прощаясь с нами, Анатолий Александрович сказал, что были такие счастливцы, кто слышал, как читает Александр Блок. Вам же повезло, вы слышали очень близкое (как они свидетельствуют) по манере чтение своих переводов Гелескулом, вам тоже будет что рассказать своим детям.

***

Анатолий Александрович был цельной свободной личностью и не делил тех, с кем общался, на взрослых и детей, сильных и слабых, образованных и простых. Во всем он был необыкновенно ответственен сам, и требовал отвественности от нас, школьников. Он любил свою Родину и верил в нее. Это был необыкновенно образованный, чуткий, умный и прямой человек светлых чувств и помыслов.

«На них основано от века По воле бога самого Самостоянье человека, Залог величия его.»

А.С.Пушкин, 1830

Человек постоянной работы чувства и мысли, он мог бы по праву повторить вслед за Осипом Мандельштамом:

«Чур, не просить, не жаловаться! Цыц! Не хныкать — для того ли разночинцы Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал? Мы умрем как пехотинцы, Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.»

O.M., 1931

***

«Дул ветер...», - написав это, я опрокинул неосторожным движением чернильницу, и цвет разлившейся по бумаге капли напомнил мне мрак той ночи, когда я лежал в кубрике «Эспаньолы».

Александр Грин. Золотая цепь., 1925

Эту романтическую цитату я взял для эпиграфа к сочинению на вольную тему, которое задал на дом осенью 1965 г. (первой нашей осенью в школе) наш молодой учитель русского языка и литературы Александр Владимирович Музылев, непредсказуемый в своих оценках, но за короткий срок каким-то чудом поднявший мою, подростка из окраинной московской школы, ничтожную грамотность. Мой навеянный эпиграфом текст, где я грустил по своему ушедшему коммунальному дошкольному детству во дворе дома №6 по Боброву переулку в центре Москвы (на задворках магазина «Чаеуправление» и прямо под громадой великолепного здания страхового общества «Россия», заслонявшего непритязательную жизнь двора от тенистого променада Сретинского бульвара), учителю почему-то приглянулся, и он не приписал на полях, как обычно это делал, слова «штамп».

Александр Музылёв
Александр Музылёв

Зимой Музылева забирали служить в армию, на крайний юг СССР, в Кушку, и перед отъездом он представил классу по виду совсем не такого молодого, изящного и вдохновенного, каким был сам, нового учителя, Анатолия Александровича Якобсона, которого мы, школьники, сразу же за рубленые лицо и фигуру боксера окрестили «питекантропом». С почты в Останкино, где тогда жила наша семья, я отписал Александру Владимировичу в армию поздравление с Новым 1966-м годом и получил от него в ответ дружеское письмо с вложенным засушенным скорпионом (что весьма польстило, так как по гороскопу я и есть - скорпион).

На первом же уроке, боком присев на мою парту, новый словесник внятно, но только для меня слышно крепко выматерил безграмотные упражнения на доске моего приятеля Сережи Киселева. Привыкание класса к Анатолию Александровичу шло не просто, но через какое-то время перешло в настоящее всеобщее поклонение.

Анатолий Якобсон на уроке во Второй школе
Анатолий Якобсон на уроке во Второй школе

Александр Владимирович же вернулся в школу через год огрубевшим на вид и потерявшим часть своего шарма усатым усталым мужчиной. Хотя он больше и не был нашим учителем, контакт сохранился - он иногда вместе с нами, одноклассниками, - мной, Жорой Сивоконем и нашим приятелем, светлой памяти Юрой Исатовым, которого мы, друзья звали «Езус» (потомственным дворянином, впоследствии религиозным поэтом и видным деятелем русского почвеничества), делил застолье и был, что называется, «на короткой ноге». Мы три второшкольника, осваивали тогда разные злачные места Москвы, одним из которых был находящийся не так далеко от школы грязный зал пивного бара на Ломоносовском проспекте. Приняв там как-то после школы «пивка», мы - я, Жора и Юра - возвращались в приподнятом настроении по домам, и на задней площадке троллейбуса Езус сцепился с каким-то стариканом «на предмет уважения» к маршалу Буденному. Пожилой поклонник маршала решил нас сдать, и мы дали от него дёру к передней площадке. Недалеко от водителя сидел наш школьный учитель географии, облысевший на сильных сибирских морозах (отсюда его прозвище - «Фантомас») бывший политзэк и один из руководителей Кенгирского восстания в лагерях в 1954 г., Алексей Филиппович Макеев. Поднявшись с места, он встал стеной между нами и обиженным «помошником органов», чем, конечно, нас и спас. Я драпал, как обычно, последним и успел только пролепетать: «Спасибо, Алексей Филиппович».

Алексей Филиппович Макеев
Алексей Филиппович Макеев

Дело последствий не имело, но Жора учителя, убежденного коммуниста - интернационалиста Макеева, всё равно впоследствии не порадовал, вписав в заданную на дом контурную карту вместо «УССР» (названия республики, где родился Жорин отец, да и мои родители тоже) – «Хохляндия». Интернационализм моих русских друзей, по-видимому, кончался на мне, представителе еврейской части класса («мы здесь в меньшинстве» шутливо вещал в никуда наш русский одноклассник Володя Иванов). Вспоминается, как так же, как когда-то Филиппыч, я отчитывал уже взрослого многодетного Жору за «неправильное» воспитание сына. Молодой парень в начале 90-х годов вдруг начал причитать: «За что нас, русских, так не любят?» На что я, «безродный» по самоидентификации космополит, тут же его припечатал: «А за что же вас любить, и кого любите вы?» Конечно же, я был глубоко не прав. Я и мои друзья, мы действительно искрене любили друг друга, причем вне зависимости от избытка или недостатка в ком-то из нас имперских чувств, зачастую наряжавшихся то в форму фальшивого, насаждаемого сверху пролетарского интернационализма (так и сгубившего руками партактива возбудившуюся против официозной лжи конца оттепели Вторую школу, а вслед за тем и ужаснувшегося тому, что он сделал, бескомпромисного актора, Алексея Филипповича), то наоборот, в форму квасного, исторически национально обреченного, унылого великодержавного шовинизма. Избавляясь от этих фантомов, нам, уже повзрослевшим детям больной империи, было по-человечески важно не растерять привитого нашими учителями чувства настоящей культурной и исторической общности, только и обладающей подлинным гуманистическим потенциалом.

***

У Анатолия Александровича была своя программа преподавания литературы, когда читались не входящие в школьный учебник, но важные для культурного роста ученика произведения русской и мировой литературы. Запомнился классный разбор рассказа А.П.Чехова «Учитель словесности», где тема сопротивления засасывающей пошлости провинциальной жизни приводила к пониманию, чему же собственно способна культурно противостоять словесность. Та же тема, но уже физической гибели чувства и мысли вместе со своим носителем, возникла, когда мы разбирали рассказ А.И.Солженицына «Случай на станции Кочетовка». Неофит из рассказа, облеченный в результате войны небольшой, но властью, мальчишка, столкнувшись с человеком невиданного ему дотоле типа (интеллигентом, отправленным прямо из лагеря на фронт и случайно отставшим от своего эшелона), сдает того уже определенно на смерть органам. И это, несмотря на то, что всё, о чём ему рассказывает этот человек, было для него необыкновенно притягательным и интересным, как только может быть притягательным и интересным мир настоящего человека культуры.

Я помню, как Якобсон растолковывал высоко литературно одаренному Паше Русских (одному из нашей пестрой клики, собиравшейся после школы на работе у отца Паши в доме Красной Армии на площади Коммуны в стремлении тайно проникнуть в спецхран военно-исторической библиотеки), что такое «натурализм». Не знаю уж, пригодилось ли предостережение об опасности такого отстраненного несочувственного типа отношения к жизни, людям и культуре Паше в его будущей взрослой жизни.

Я не помню, чтобы Анатолий Александрович специально что-то говорил о своем отношении к вере. Этот вопрос возник сам собой, когда мой приятель Жора Сивоконь устроил в классе диспут о Боге. Жора, сын университетского профессора философии Павла Елизаровича Сивоконя, был литературно и мировозренчески очень развитым школьником. После прослушанного горячего монолога Жоры Якобсон остудил пафос его выступления и вызвал смех класса, сказав, что нельзя говорить «Бог суть», так как «суть» это глагол в форме настоящего времени, 3-го лица, множественного числа. Анатолий Александрович пояснил, что он сам в жизни вполне может обходиться без привлечения идеи Бога, но допускает и уважает потребность в этой опоре у других. Обозначенный им собственный агностицизм не исключал тем не менее глубокого интереса Якобсона к вопросам соотношения веры в единого (а не множественного, как это вышло у Жоры) Бога, свободы и гражданской (да и просто человеческой) ответственности. Только от присутствия рядом этого свободного, гармоничного творческого человека, от самой возможности существования такого человека в нашем далеко не свободном и гармоничном обществе, становилось необыкновенно радостно.

На устроенном Якобсоном в конце третьей четверти 8-го класса дополнительном экзамене по литературе я выбрал для разбора за музыкальность стихотворение Сергея Есенина «Клен ты мой опавший» (хотя я и знал, что Анатолий Александрович отрицает художественное, признавая только авторское, чтение стихов). Мне очень нравилась музыкальная интерпретация этого стихотворения Клавдией Ивановной Шульженко. Разобрать стихотворение, связав его особую музыкальность с его формой и содержанием, мне оказалось не по силам, за что я и получил от Анатолия Александровича заслуженную тройку.

Вспоминаю одну из знаменитых публичных школьных лекций Якобсона, когда, как бы сверяя себя с аудиторией, он прочитал щемящее душу стихотворение Есенина

Голубая кофта. Синие глаза. Никакой я правды милой не сказал. Милая спросила: «Крутит ли метель? Затопить бы печку, постелить постель». Я ответил милой: «Нынче с высоты Кто-то осыпает белые цветы. Затопи ты печку, постели постель, У меня на сердце без тебя метель».

Сергей Есенин, 1925

и спросил: нравится ли оно нам? Я поднял руку, что не нравится, и тут же узнал, что не сошелся в этом с почитаемым мной учителем. Озвученная Якобсоном мысль, что за каждым настоящим поэтическим произведением стоит живая боль автора, остается близка мне и теперь.

На лекции Анатолия Якобсона в актовом зале школы
На лекции Анатолия Якобсона в актовом зале школы

В нём самом не ощущалось никакой болезненности, видны были только красота, цельность и открытость миру. Их-то и не простило ему бездушное тупое, но изощренное в своей ненависти ко всему живому тотальное насилилие, изгнанием оторвавшее поэта и борца от родной, питавшей его почвы, а нас лишившее творившего нашу культурную общность учителя. Именно оно погубило героя, но не сумело, да и не могло добиться всеобщего забвения, ведь для этого надо было бы опять, как в приснопамятные времена, «погубить хор», убить всех помнящих. Как общность, как «хор», мы существуем, пока в нас жива память об отдавшем свою жизнь, в том числе и за нас, герое.

Анатолий Якобсон
Анатолий Якобсон5

***

Анатолий Александрович знал лично Анну Андреевну Ахматову в ее последние годы. Он читал нам, школьникам, её «Реквием» и объяснял, почему этот плач по гибели многоголосого хора русской истории, выведенного ею же на сцену в «Поэме без героя», действительно великое произведение.

Силуэт Анны Андреевны Ахматовой
Силуэт Анны Андреевны Ахматовой6

«Однако никогда не было столь отважного и дерзкого трагического поэта, который вывел бы на сцену обреченный на смерть хор»

Клавдий Элиан, Пестрые рассказы, перевод С.В.Поляковой, 1963

«В настоящей трагедии гибнет не герой — гибнет хор.»

Иосиф Бродский, Нобелевская лекция, 1987

Я хорошо помню, что, когда Анна Андреевна умерла, Анатолий Александрович скорбно говорил в классе о значении этой невосполнимой утраты, но, по-видимому по настоящему, понимали его слова о том, что с Ахматовой уходит культурная эпоха лучших людей родом из другой, досоветской России, только наши интеллигентные девочки, Ира Каминская и Света Ганелина. Летом 1967 года (по рекомендации нашего замечательного учителя физики, пожилого отставника, Наума Матусовича Сигаловского) меня пригласила на дачу (42-ой км по Казанской ж.д.) потомственная профессорская семья моего одноклассника Сережи Черткова, сына известного советского гематолога, профессора И.Л. Черткова.

Наум Матусович Сигаловский на уроке
Наум Матусович Сигаловский на уроке

Я должен был «положительно влиять» на Сережу, особенно в плане летнего (внеклассного) чтения. Сережу Черткова я знал с 1964 года, еще за год до поступления во 2-ую школу, когда мы 13-ти летние вместе ходили на занятия математического кружка в старое здание МГУ к нашим незабываемым ведущим, сформировавшим наше будущее второшкольное сотоварищество, студенткам мехмата Тане и Рите. Красивый флегматичный увалень Сережа всегда появлялся на занятиях кружка в сопровождении своего соседа, тоже нашего будущего одноклассника, субтильного Лени Пригожина (воспитательные функции которого я и должен был, по-видимому, на этот раз перенять).

Жизнь на профессорской даче была восхитительна. Нам была предоставлена полная свобода. Мне выдали даже велосипед, на котором я по лесным дорогам и гатям с упорством «беглого каторжника» разведывал 30-ти километровый маршрут до садового участка моих родителей (43-ий км по Горьковской ж.д.). Привычная мне с раннего детства летняя жизнь там была совсем другой и далеко не такой идилличной, как жизнь на чужой профессорской даче, но все же родной и не отпускающей от себя. Мы с Сережей не мешали друг другу, да и вид наших занятий был совсем разным. Сереже, при удивительной цельности и естественности его натуры, было не до всякой ерунды вроде внеклассного чтения, настоятельно рекомендованного нашей тогдашней классной, незабвенной Зоей Александровной Блюминой. Я же, сидя в саду, то развлекал Сережину маленькую сестру парижской ножной прыгалкой, привезенной из командировки их отцом, то с серьезностью взрослого разговаривал с их красавицей-умницей мамой о появившихся публикациях переводов рассказов Кафки. Гармоничный образ Сережи на даче, несмотря на все последующие, преследовавшие его невзгоды, для меня так и остался связан с восхитительными строчками Анны Андреевны Ахматовой:

Ведь где-то есть простая жизнь и свет, Прозрачный, теплый и весёлый... Там с девушкой через забор сосед Под вечер говорит, и слышат только пчёлы Нежнейшую из всех бесед.

Меня же всю мою наступившую вскорости взрослую жизнь сопровождали, утешали, тревожили, и стыдили следующие чеканные строфы этого стихотворения Анны Андреевны, которые я повторял про себя у её могилы на скромном кладбище в Комарово (Келломяки) под Ленинградом и с горечью, уже совсем немолодым человеком, повторяю и теперь в ставшем мне вторым домом немецком студенческом городе Гёттингене:

А мы живем торжественно и трудно И чтим обряды наших горьких встреч, Когда с налету ветер безрассудный Чуть начатую обрывает речь. Но ни на что не променяем пышный Гранитный город славы и беды, Широких рек сияющие льды, Бессолнечные, мрачные сады И голос Музы еле слышный.

А.Ахматова, 1915

Выпускной 10 «А» класс Второй школы г. Москвы, 1968г.
Выпускной 10 «А» класс Второй школы г. Москвы, 1968г.

P.S. Эти воспоминания начаты мной сразу после просмотра в Бременском университете в мае 2015 документального фильма Сергея Линкова «Толя Якобсон из Хлыновского тупика».

Толя Якобсон из Хлыновского тупика
На премьере фильма «Толя Якобсон из Хлыновского Тупика» в Бременском университете 27 мая 2015.
На премьере фильма «Толя Якобсон из Хлыновского Тупика» в Бременском университете 27 мая 2015. Среди присутствующих - Герман Наумович Фейн

г. Гёттинген,
Федеративная Республика Германия
2015-2020гг.


1) Анатолий Иосифович Маергойз (Москва, 1951) окончил Вторую математическую школу (класс «А») в 1968 г., выпускник Московского Физико-технического института (факультет молекулярной и химической физики) 1974 г., до 1977 г. - аспирантура МФТИ, к.ф.-м.н; с 1977 по 2002 работал н.с. в Академии наук, с 1990 работал сначала приглашенным исследователем, а затем н.с. университета г. Гёттинген, ФРГ. Как переводчик-любитель перевел с немецкого романы (переводы не опубликованы): Урсула Крехель, «Земельный суд» («Landgericht»), 2012; Айнар Шлееф, «Гертруд», 1980. (Прим. А.Маергойза)

2) Фотографии к воспоминаниям Анатолия Маергойза добавлены Мемориальной Сетевой Страницей Анатолия Якобсона. Фотографии, относящиеся ко Второй школе и её преподавателям, заимствованы из архивов выпускников школы Александра Ковальджи, Георгия Ефремова, Владимира Каплуна и Виктора Тумаркина. Фотографии с презентации фильма об Анатолии Якобсоне в Институте Восточной Европы Бременского университета сделаны А.Зарецким. (Здесь и далее примечания А.Зарецкого)

3) «2 февраля 1989 г. в Москве, у здания Президиума Академии наук, состоялся митинг протеста, организованный инициативной группой «За демократические выборы в Академии». Возмущение ученых вызвало то, что прошедший накануне - 18 января - Пленум Президиума АН СССР не утвердил в качестве депутатов от академии, многих прогрессивных деятелей науки, которых выдвинуло большинство научных коллективов. В том числе Андрея Сахарова, Гавриила Попова, Николая Шмелева, Дмитрия Лихачева, Роальда Сагдеева и других.

Источник: Из книги А.Д. Сахарова «Горький, Москва, далее везде...». Фото из журнала «Огонёк» из архива А.Маергойза.

4) Фото с сайта «Анатолий Гелескул - Поэт перевода»

5) Фотография А.Якобсона из архива П.Реддауэя, предоставлена Музеем и общественным центром «МИР, ПРОГРЕСС, ПРАВА ЧЕЛОВЕКА» имени Андрея Сахарова.

6) «Тиражный графический силуэтный портрет Анны Андреевны Ахматовой на фоне Петербурга, созданный в 1972 г. известным московским графиком Юрием Борисовичем Могилевским» и подаренный Анатолием Якобсоном Владимиру Фромеру.


Мемориальная Страница