О литературе Переводы Стихотворения Публицистика Письма А. Якобсон о себе Дневники Звукозаписи
О А.Якобсоне 2-ая школа Посвящения Фотографии PEN Club Отклики Обновления Объявления



А. Якобсон



Теофиль Готье1)

(1811–1872)



УЖИН ДОСПЕХОВ

Бьёрн, угрюмый нелюдим,
Погрузившийся в былое,
Коротает век один
В древнем доме над скалою.

Не ворвется дух мирской
В глушь обители суровой, – 
Стерегут ее покой
Неподвижные засовы.

Застает рассветный час
Бьёрна на дозорной башне,
Он, к закату обратясь,
Провожает день вчерашний.

Весь он в прошлом. Все мертво
Для него на этом свете.
И не бьют часы его,
И не движутся столетья.

Бродит Бьёрн. Звучат шаги,
Своды вторят звуку звуком.
Будто ходят двойники – 
Друг за другом, круг за кругом.

Из живущих никому
Нет прохода к Бьёрну в замок.
Собеседники ему – 
Предки в золоченых рамах.

Приглашает он порой – 
Хоть и несколько сконфужен
Святотатственной игрой – 
Предков-рыцарей на ужин.

Бьёрн приветствует гостей,
Кубок в полночь поднимая.
Сталь без мяса и костей – 
Призраков толпа немая.

Все в броне – до самых пят.
Каждый хочет сесть. Колени
Норовят согнуть. Скрипят
И скрежещут сочлененья.

Чресла ржавые склоня,
С полым грохотом, нелепо,
В кресло рушится броня – 
Остов, род пустого склепа.

Кто ландграф, а кто бургграф,
Кто с небес, кто из геенны, – 
Но, забрала вверх задрав,
Одинаково надменны.

Гриф, дракон, крылатый змей
Светом вырваны из тени – 
Геральдических затей
Безобразные виденья.

Хищный коготь, клюв кривой,
Пасть ощеренная зверья,
Над причудливой резьбой
Шлема – вздыбленные перья.

Двух зловещих огоньков
Синеватое мерцанье
Из открытых шишаков
И порожних лат бряцанье.

В предвкушенье кутежа
Все расселись с видом важным,
Тень склоненного пажа
Обозначилась за каждым.

Все вокруг обагрено:
При свечах еще пунцовей
В кубках красное вино,
В блюдах соус – цвета крови.

Блик по панцирю пройдет,
Шлем пернатый загорится;
Вдруг со стуком упадет
Кованая рукавица.

Слышен лёт нетопыря – 
Крылья бьются учащенно.
Реют, в воздухе паря,
С полумесяцем знамена.

Строй кинжалов кабана
Запеченного кромсает...
Гул, вздымаясь, как волна,
Галереи потрясает.

Не услышали бы тут
Грома, грянувшего с неба:
Мертвецы не часто пьют,
Но зато уж пьют свирепо.

Что за пыл! И что за пир!
Будто для иной утехи – 
Не на ужин, на турнир – 
В замок съехались доспехи.

Льют из кубков, чаш, рогов,
Шлемы полнятся, – и скоро
Из железных берегов
Выйдут винные озера.

Блюда опустошены,
Розовеют клочья пены,
И, как певчие, пьяны
Доблестные сюзерены!

Герцог влез в салат ногой
И, заботясь о соседе,
С ним проводит час-другой
В наставительной беседе.

Но сосед его – увы! – 
Так и хлещет, шлем разинув,
Как разверзли пасти львы
На щитах у паладинов.

В склепе горло простудив,
Макс, певец хриплоголосый,
Свежий затянул мотив,
Модный в пору Барбароссы.

Шею, плечи и бока
Трет Альбрехт, рубака ярый,
Сарацинского клинка
Вспоминает он удары.

Фриц, посуду расколов,
Шлемом об стол грохнул в раже – 
И о том, что безголов,
Не подозревает даже!

Запрокинув кадыки,
Под столом лежат сеньоры.
Выгнутые, как клыки,
Башмаки торчат и шпоры.

Павший встарь повержен вновь.
Каждый – как сраженный воин,
Но из ран не льется кровь – 
Пища лезет из пробоин.

Мрачен Бьёрн. Ублажены
Предки. Петухи пропели,
Осветился край стены,
Витражи заголубели.

Утро брезжит из окна – 
И за предком тает предок,
Чашу полную вина
Опрокинув напоследок.

В склеп, незримые, бредут
И, тяжелые от хмеля,
Шишаки свои кладут
На гранитные постели.

 

КАРМЕН

 

Худощава Кармен; черны
Под глазами цыганки тени.
Косы — изделие Сатаны,
Кожу ее долбили в геенне.

Некрасива, по мненью дам,
Для мужчин — само вожделенье.
Архиепископ Толедский сам
Служит ей мессу,
Став на колени.

О, какое сулит забытье
Тот альков, где, струясь волною,
Кутают волосы тело ее
Ниспадающие пеленою...

Бледнолица Кармен; лишь рот
Пламенеет, перца багровей:
Он из самого сердца берет
Лучшую долю горячей крови.

Замарашка... Но перед ней
Власть надменных красавиц меркнет.
На того, кто льда холодней,
Бросит взгляд — и в огонь повергнет.

В глубине ее влажных глаз
Соль кипящего моря скрыта,
Из которого поднялась
Обнаженная Афродита.

 

 


1) Теофиль Готье не был великим поэтом, поражающим глубиной миропостижения, но был поэтом блистательным. Он один из тех, кто в истории нового времени, может быть, основательнее всех разработал концепцию чистого или автономного искусства. Смолоду Готье тяготел к изобразительным и пластическим искусствам, хотел быть и художником, и поэтом, но стал только поэтом. Его стихи живописны и удивительно пластичны.