Об Анатолии Якобсоне

... настоятельно просится на страницы эти Тошенька Якобсон. Больше двадцати пяти лет с гибели его миновало, а писать о нём всё ещё трудно...

Кончилось тёплое, золотое бабье лето, три недели баловавшее нас после редкостно-скверного лета настоящего. Вчера вечером поднялся ветер, будто со всех сторон подуло, и полил дождь. Наутро листья покрыли землю тускло-рыжим ковром, а верхушки деревьев сразу оголились. Небо серое, безнадёжное. И никуда из дома не тянет. Может, к старости больше начинаешь зависеть от природы? Но начну, помолясь...

Его привёл к нам Юлька2) зимой 62-63 годов. Вошел этакий мальчишка, лохматый, расхристанный, с мощными плечами боксёра, чуть сутулый и с хрипловатым голосом. Даже только что надетая отглаженная рубашка почему-то сразу мялась на нём и теряла свежесть. Нервность его создавала вокруг некое тревожащее поле. Сам он пытался справляться с напряжением, «разряжаясь» с помощью верёвочки, которую нещадно теребил и рвал руками. Однажды я подарила ему толстую паяную стальную цепочку, надеясь, что она займёт его руки надолго, и не нужно будет каждое утро новую верёвочку искать. Но хватило цепочки дня на три всего - порвал вдрызг, силищи на троих хватило бы... Он был ровесником Юры Л.3), но выглядел моложе, и за двадцать лет нашей дружбы - не постарел, казалось, ни на день. Но всё это внешнее.

Главным же, сутью его - было присущее ему восприятие чужой беды, чужой боли — как своей, обнаженными нервами, будто кожи их скрывающей, просто не было у него... Второго такого человека я не встретила в жизни. Может, и не бывает таких?.. «Не делают больше», - как говорит по такому поводу одна знакомая старушка.

Дружить он умел, как мало кто в наше время (это человеческое свойство ценю я превыше всех прочих). А женщины, которых он любил, не могут забыть его и теперь, четверть века спустя после гибели... В каких только ситуациях ни приходилось мне видеть его!... Сосредоточенно-увлечённым - на публичной лекции, которую он читал во Второй школе. Там, кроме учеников всех старших классов, собиралось множество приглашенных и просто услышавших о его лекциях людей. Думаю, что на уроках своих он бывал таким же. Жаль, что не пришлось ни разу послушать его в классе... Трепетно-заботливым, когда рядом был сын Санька (мы называли его любя «Якобсонышем». Вырос он умным и очень красивым - в маму, но вовсе непохожим на отца ни складом характера, ни темпераментом). Видела я Тошку и рассеянно-хмельным, шумным. А то и в полном раздрызге, давно пьяным, но крепко держащимся на ногах и твёрдо знавшим, куда именно он стремится... Всегда ухитрялся он вырваться из заботливых рук друзей, - тем казалось, что они лучше знают, когда его нельзя отпускать... Не могу забыть один из эпизодов. Он (пьяный) сбежал от друзей из такси, приостановившегося у светофора на Мясницкой, возле главного Лубянского дома. Ухватился, открыв дверцу машины, за столб - и убежал. Но типично для него иное. Вот маленькая история.

Однажды днём без звонка появились у нас Тошка с Якобсонышем в состоянии... некоторой взволнованности. Вопрос, с которого он начал, был странным: «Как называется круглое закрытое пирожное с кремом внутри?», - «Буше», - ответила я. За поданным чаем услышали мы Тошкин рассказ о происшествии.

Зашли они в буфет ресторана "Националь" купить пирожных, чтобы к нам принести. Стали в очередь. Перед ними, следом за некоей девушкой, стояли два сильно подвыпивших офицера и настойчиво приставали к соседке. Тошка спокойно сказал одному: «Полегче, капитан!» Те, оглянувшись и обнаружив мальчишку, как им показалось, даже не ответили и продолжили «ухаживание». Когда же девушка закричала: «Да помогите же хоть кто-нибудь!», - Тошка вмешался всерьёз. Задвинув левой рукой за спину Саньку, он правой врезал ближнему офицерику, уложив его мощным своим хуком. Второй попытался расстегнуть кобуру (!). Тут Тошка протянул руку к блюду с пирожными на прилавке и, взяв верхнее, вмазал его в глаза и нос пьяного офицера. И пока тот пытался оттереть крем с глаз, Тошка, подхватив девушку и Саньку, ушел, крикнув буфетчице, что зайдёт расплатиться потом (потому и спрашивал название пирожного). В тот раз всё обошлось благополучно, но бывало, думаю, и иначе...

В этом поступке - весь Тошка. Сначала помочь, а думать о возможных последствиях - потом. Точно так же, мгновенно приняв решение, привёл он домой к маме Майю Улановскую, вернувшуюся из заключения и ночевавшую на вокзале, потому что, поссорившись с родителями, не знала она, куда идти4). Майю, которую полюбил навсегда и которая родила ему сына... (Их расставание в Израиле не в счёт - тогда он был уже тяжело болен...) Будучи на десять лет моложе Даниэля - на полпоколения, - поразительно схож он был с ним рыцарственностью и точностью оценок нравственных...

В работе был он безогляден. Так составлял и редактировал он самиздатскую "Хронику текущих событий". («Кто, если не я?...») Так же писал он и книги свои. Его книгу о Блоке я люблю потому, наверное, что именно с Блока началась в раннем детстве моя любовь к поэзии. К русской поэзии, потому что поэзия в переводах, даже гениальных, это нечто иное. Когда, под конец их здешней жизни, Якобсону пришлось выбирать между перспективой долгой отсидки в лагере - и эмиграцией с семьей в Израиль, которую ему «милостиво предлагало» ГБ, - он выбрал второе. Выбрал эмиграцию, и этим спас семью - мать, жену и сына. (Если бы он сел, им предстояла ссылка, где без него им бы не выжить...) Выбрал, хотя отчётливо понимал, что вне России, без России - не выживет сам...

Этот еврейский мальчишка, чья огромная материнская семья (больше семидесяти человек) в латвийском Резекне была загнана в гетто и уничтожена фашистами (только мать, уехавшая перед войной в Москву, уцелела), - оказался «всем русским - русский». Ведь именно в России, во многих местных говорах, слова «любить» и «жалеть», которые были для него неразделимы, - синонимы...

Не знаю, насколько убедительным выглядит мой рассказ. Наверное, многое нужно бы добавить, ведь рассказывать о нём можно бесконечно. Очень ярок он был и перенасыщен эмоциями, если позволительно так выразиться... И письма такими же были, особенно из Израиля. Но там пришла настоящая беда... Навалилась болезнь, висевшая призраком над ним, та же самая, что погубила вторую половину жизни его мамы, начавшись после известия о гибели всей родни... Я не люблю медицинских терминов, но иначе не объяснишь. Называют это МДП, маниакально-депрессивный психоз. Жизнь человека он делит на два противоположных чередующихся этапа: депрессию - и состояние возбуждения. Будучи в депрессии, Тошка вынужден был принимать сильнодействующие лекарства (не уверена, что это лечение было единственным и необходимым, как говорят теперь врачи). Под их воздействием он не мог и двух слов связать, говорил, что всё одна и та же буква выписывается... А в другой фазе - становился активным, был возбуждён и даже счастлив - тем, что опять мог думать и писать. Но с каждым новым приступом болезни, активный период всё укорачивался, а депрессия удлинялась... И в таком именно состоянии, считая, что грядет полное отключения от творчества и мира, - последние силы собрав, он покончил с собой, повесившись на поводке любимого пса.

Четверть века прошла с тех пор, а примириться с гибелью Тошки ни я, ни все друзья его - не можем.

День

на окраине сентября -
веха, что всё уже без тебя.

Соберётся честная компания
для ежегодного самокопания:

как мы прохлопали!
как мы смогли!...

Водку хлещи,
сигарету смоли.

Не понимаешь - не понимай.
К стуже готовься и поминай

как звали.

- написал любимый Тошкин ученик по 2-й школе, поэт и переводчик Юрочка Ефремов, назвав эти стихи просто - "28-е" - датой его смерти...

А Дэзик Самойлов, очень его любивший (что нынче стало очевидным для всех, кто прочел томик переписки Давида с Лидией Корнеевной Чуковской), и откликнувшийся шестью строками на трагическую сущность Тошкиного отъезда:

...И тогда узнаешь вдруг,
Как звучит родное слово.
Ведь оно не смысл и звук,
А уток пережитого,
Колыбельная основа
Наших радостей и мук.

- потом, после его самоубийства, [в 1979 г.] создал большую поэму "Прощание". В четырнадцати восьмистрочных строфах он не просто воссоздал живого Тошку, но, со свойственной ему мудростью, как бы развёл по местам всё произошедшее. И простыми словами сказал о боли потери... Хочу, должна воспроизвести этот Самойловский текст5) целиком:

Убившему себя рукой
Своею собственной, тоской
Своею собственной - покой
И мир навеки!
Однажды он ушел от нас,
Тогда и свет его погас,
Но навсегда на этот раз
Сомкнулись веки.

Не веря в праведность судьи,
Он предпочел без похвальбы
Жестокость собственной судьбы,
Свою усталость.
Он думал, что свое унес,
Ведь не оставлен даже пес,
Но здесь не дым от папирос -
Душа осталась.

Не зря веревочка вилась
В его руках, не зря плелась,
Ведь знала, что придет ей час
В петлю завиться.
Не знамо где – в жаре, в песке,
В Святой Земле, в глухой тоске
Она повисла на крюке
Самоубийцы.

А память вьет иной шнурок,
Шнурок, который как зарок, -
Вернуться в мир или в мирок
Тот бесшабашный.
К опалихинским галдежам,
Чтобы он снова в дом вбежал,
Внеся собой мороз, и жар,
И дым табачный.

Своей нечесаной башкой,
В шапчонке чисто бунтовской,
Он вламывался со строкой
Заместо клича -
В застолье. И с налета в спор,
И доводам наперекор,
Напрополую пер, - в прибор
Окурки тыча.

Он мчался, голову сломя,
Врезаясь в рифмы и слова,
И словно молния со лба
Его слетала.
Он был порывом к мятежу.
Но все-таки, я так сужу,
Наверно, не про ту дежу
Была опара.

Он создан был не восставать -
Он был назначен воздавать,
Он был назначен целовать
Плечо пророка.
Меньшой при снятии с креста,
Он должен был разжать уста,
Чтобы предстала простота
Сего урока.

Сам знал он - перед чем в долгу!
Но в толчее и на торгу
Бессмертием назвал молву
(Однако, в скобках!)
И тут уж надо вспомнить, как
В его мозгу клубился мрак
И как он взял судьбу в кулак
И бросил, скомкав.

Убившему себя рукой
Своею собственной, тоской
Своею собственной - покой
И мир навеки!
За все, чем был он – исполать,
А остальному отпылать
Помог застенчивый палач -
Очкарь в аптеке.

За подвиг чести нет преград,
Сужден небесный вертоград
Лишь тем, чья плоть, пройдя сквозь ад,
Как дух окрепла.
Но кто б ему наколдовал
Баланду и лесоповал,
Чтобы он голову совал
В родное пекло?

И все-таки страшней теперь
Жалеть невольника потерь!
Ведь за его плечами тень
Страшней неволи
Стояла. И лечить недуг
Брались окно, и нож, и крюк,
И ощетинившись вокруг
Глаза кололи.

Он в шахматы сыграл. С людьми
В последний раз сыграл в ладьи.
Партнера выпроводил. И
Без колебанья,
Без индульгенций – канул вниз,
Где все веревочки сплелись
И затянулись в узел близ
Его дыханья...

В стране, где каждый на счету,
Познав судьбы своей тщету,
Он из столпов ушел в щепу,
Но без обмана.
Оттуда не тянул руки,
Чтобы спасать нас, вопреки
Евангелию от Луки
И Иоанна.

Когда преодолен рубеж
Без преувеличенья, без
Превозношенья до небес
Хочу проститься.
Ведь я не о твоей туге,
Не о талантах и т.п. -
Я плачу просто о тебе,
Самоубийца.

Сказать так же исчерпывающе точно - мне не суметь, сколько бы ни старалась.

Прости меня, Тошенька, братик мой названный!...

Ирина Глинка

Тошенька Якобсон1)