О литературе Переводы Стихотворения Публицистика Письма А. Якобсон о себе Дневники Звукозаписи
О А.Якобсоне 2-ая школа Посвящения Фотографии PEN Club Отклики Обновления Объявления





Светлана Ганелина1)

«А ЕШЕ ВТОРАЯ ШКОЛА!»

Светлана Ганелина

...Хотя после окончания школы я ни разу Якобсона не видела, он был для меня самым главным Учителем. Для нашего класса он был и литератором, и историком, и классным руководителем. Классное руководство как ограничение нас какими-то рамками ему претило. «Неужели я должен следить за вашей дисциплиной?! Я что – жандарм?!» Мы успокоили его, пообещав, что за своей дисциплиной проследим сами. «А дневники?» Мы сказали, что отметки из журнала в дневники будут выставлять дежурные. «А я только расписываться?» – обрадовался Якобсон. «Они и распишутся». Ему это понравилось, и до заступления на вахту классного руководства Блюминой мы сами справлялись с дневниками. У меня до сих пор хранится дневник, где почерком моего приятеля Леши Пригожина выведено: «замечание за разговоры на уроке».

Якобсон был самым необычным и самым талантливым из учителей. Он был громадой, и, кажется, мы это быстро поняли, хотя первое, что бросилось в глаза – это его нервное состояние. Он совершенно не мог находиться в покое, ему труднее было сидеть и слушать, чем читать лекцию. Однажды во время очень интересной лекции о поэзии он как-то виновато сказал: «Потерпите, я скоро закончу, вы, наверно, устали слушать». Обычный учитель сказал бы: хорошо вам сидеть, а я тут шесть часов перед вами… Якобсон же искренне считал, что нам труднее, чем ему. А мы сидели не шелохнувшись. Иногда во время этих общих лекций в актовом зале он стучал спичечным коробком по столу, что означало: выключите магнитофон. Потом стук повторялся, и магнитофон можно было включить снова. Таков был уговор с теми, кто хотел записать его лекции. «Выключались» наиболее крамольные места. А то, что на эти лекции можно было приводить кого угодно – под нашу ответственность – воспринималось нормой.

«Как он не боится?!» – поражались мои родители, когда я пересказывала дома его уроки. Он читал нам стихи из "Доктора Живаго". Обсуждал не уроке истории только вышедшую и тут же изъятую книгу Некрича о Великой Отечественной, где приводилась страшная статистика репрессий высшего и среднего комсостава к моменту начала войны. Из отдельных фактов складывалась картина чудовищной стратегической бездарности Сталина. Не то чтобы у меня дома ни о чем таком не говорили, нет, мои родители в оценках были близки к Якобсону, но они не были диссидентами. Мы, разумеется, читали самиздатовскую литературу, но читали тихо, подпольно. Якобсон же действовал, рисковал, и это вызывало уважение. Он мог сказать на уроке, что вчера, в день рождения Сталина, был на Красной площади, потому что стало известно, что сталинисты хотят провести демонстрацию, и его «пригласили» на разговор. Якобсон был всегда естественным. Посреди урока он мог вдруг засмеяться собственным мыслям и сказать: «Хорошую частушку услышал:

На столе стоит графин,
Рядом четвертиночка
Мой миленок – хунвейбин,
А я – хунвейбиночка».

Или поделиться, как ему влетело дома за потерянный где-то в походе рюкзак. «Но представьте: на следующий день жена потеряла кошелек с месячной зарплатой!» Он был удовлетворен… Якобсон часто погружался в свои мысли и потому бывал рассеян. Как-то в троллейбусе он долго рылся в карманах, отыскивая 4 копейки (их надо было опустить в кассу и оторвать билетик). Отсчитав требующиеся копейки, он по рассеянности положил их в карман, а все свои деньги опустил в кассу. Вместе с ключами от квартиры, о чем со смехом рассказал нам.

Считалось, что Якобсон преподает нам три предмета: русский язык, литературу и историю. Русским языком он заниматься не стал, только выставлял за него оценки в сочинениях. Литературу вел потрясающе! Наплевав на школьную программу, он выстроил свою собственную. Начали с поэзии, а потом перешли к прозе. Он брал рассказы, небольшие новеллы, читал нам целиком вслух (благо уроки были сдвоенные или даже строенные) и предлагал высказываться. Последние пять минут оставлял себе. Он прочитал нам "Случай на станции Кречетовка" Солженицына, "Первый поцелуй" и "Ди Грассо" Бабеля, не помню что Мопассана, "Кошку под дождем" Хемингуэя… Высказывания наши он выслушивал внимательно, никогда не подавлял своим авторитетом. Каким контрастом я запомнила урок литературы, проведенный заменявшим его Фейном! Герман Наумович предложил тему: зачем нужно искусство? Приученные Якобсоном не стесняться, мы доверчиво стали высказываться. Фейн осмеял каждого. Он бойко парировал, был очень остроумен, но его манеры, сама его поза словно говорили: ну–ну, послушаем, что за чушь вы несете. В конце урока нам было страшно интересно, что же думает он сам, но … прозвенел звонок, и Герман Наумович, так и не высказавшись, вышел из класса. С того дня Фейн связался в моем восприятии с Мефистофелем, и я избегала его. Думаю, не я одна. Мой приятель Боря Блехман, который был старше на класс, сделал в своем сочинении приписку для своей учительницы, Татьяны Львовны Ошаниной: «Пожалуйста, не показывайте это Г.Наумовичу».

Мой литературный вкус формировался во многом благодаря Якобсону. В 1965 году вышел том Андрея Платонова. Якобсон посоветовал купить. Так я открыла для себя этого замечательного писателя. Я уже не говорю о поэзии: здесь для меня не было большего авторитета. Кто-то из ребят спросил его мнения об Евтушенко. Он ответил пословицей, известной в двух вариантах: на безрыбье и рак – рыба, или в бесптичье и зад – соловей (кажется, привел оба варианта). Потом поинтересовались, кого он считает лучшими из живых советских поэтов. Он назвал троих: Иосифа Бродского, Давида Самойлова и Владимира Корнилова. Пятнадцать лет спустя я рассказала это Самойлову. «Он был прав» – спокойно принял Давид Самойлович. Еще через пятнадцать лет я передала это Корнилову. Тот не ответил ничего.

Как наш классный, Якобсон был обязан как-то надзирать за нами. Это был абсолютно не его вид деятельности. Помню, наш класс устраивал вечер. Анатолий Александрович, чтобы не мешать нам веселиться, сел в соседнюю комнату и что-то читал. Я зашла к нему с каким-то вопросом. Он заговорил об Ахматовой и протянул мне только что вышедший ее сборник "Бег времени" с авторской дарственной надписью. «Тоше и Майе» было надписано ее рукой…

В девятом классе Якобсон перестал вести уроки литературы. Он объяснил это нам так: «я же иду с вами не по программе, а вам потом придется вступительные сочинения писать». Но какое-то время еще были его блистательные лекции в актовом зале: Есенин, Маяковский, Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Ахматова, Лорка …Запрещение читать лекции для него было ужасно. Он сказал мне это сам, стоя на школьном крыльце с папиросой: «Мне не разрешают делать то, что мне больше всего хочется».

Как учитель он был довольно деликатен, не иронизировал зло, никогда не свирепствовал. Помню, как Сережа Киселев, отвечая на уроке истории, несколько раз называл японского императора королем. Якобсон поправлял его, а потом не выдержал:

Светлана Ганелина

– Киселев, если ты еще раз скажешь «король Японии», я тебе «два» поставлю!

– Король Японии, – продолжал Киселев…

– Садись, Киселев. Четыре.

А мне он однажды поставил «четверку» со словами «за наивность»… Я могла бы вспоминать школу бесконечно, но, к сожалению, время поджимает. Под конец хочу рассказать, как мы с Борей Новиковым взяли на один из вечеров встреч выпускников нашего сына. Это был, кажется, 1991 год. На сына Школа произвела большое впечатление. Он сказал: «Я привык слышать про Вторую школу и воспринимал это как миф. Оказалось – всё правда». Что уж он там увидел и понял, не знаю.


1) Выпуск 1968 года, 10 «А»