Давид Маркиш

МЕСТО ИНТЕЛЛИГЕНТА В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ

Выступление на научной конференции памяти Шимона Маркиша в Еврейском университете в Иерусалиме
13 января 2004 года

Дамы и господа!

Даже само название — ошибочное название! — моего сообщения в пригласительном билете говорит о приятной спорности нашей темы: "Место интеллектуала в современном мире". Не так. Правильно будет: "Место интеллигента в современном мире".

Разница между понятиями "интеллектуал" и "интеллигент" столь же значительна, как между Западом и Востоком, которым, по словам Киплинга, "вместе не идти". Пожалуй, Киплинг был прав: в духовной сфере даже успешная глобализация этих противоположенных и противопоставленных краёв света мало что сумеет изменить. Что русскому здорово, то немцу карачун, — хотя часто случается и наоборот.

Как-то во времена кисельного брежневского застоя, в 67 году прошлого уже века пришли "товарищи в штатском" к одному умному и именитому в культурной среде еврею и говорят: "Подпишите вот письмо против израильской агрессии". Поносное, разумеется, письмо. Еврей спрашивает: "А почему же это вы именно ко мне?" "Да потому что вы еврей!" — отвечают не задумываясь. Тогда еврей парирует: "Вы ошибаетесь". Посланцы поражены такой неприкрытой наглостью: "Как так?!" А еврей припечатывает: "Я по национальности русский интеллигент!"

Этот еврей, в национальной принадлежности которого никто и никогда не сомневался, шутил, горько шутил. Но в этой шутке была изрядная доля серьёзности.

Мне кажется, что образ русского интеллигента сложился под влиянием главного события русской истории позапрошлого века — отмены рабства в 1861 году. Бациллы рабства, как и бациллы чумы, сохраняются долгое время после победы над болезнью. Кто ж этого не помнит: "Русская душа — тысячелетняя раба"! Образованные и совестливые русские люди (да и обрусевшие с ними вместе, охотно), дворяне и разночинцы были, прежде всего другого, озабочены судьбою и будущим своего народа, освобождённого от клейма, но не от ярма. "Хождение в народ" интеллигента — явление сугубо русское, немыслимое для французского или немецкого интеллектуала. Народ это народ, интеллектуал это интеллектуал. Один сеет-пашет да "куёт чего-то железного", а другой накапливает знания и оперирует ими в должном порядке. Каждому, в сущности, своё… Известно, что вылазки в народ для интеллигентов, как правило, добром не кончались, а кончались намятыми боками — контактам народострадателей не способствовали ни косоворотки, ни даже смазные сапоги.

С течением времени и раскрепощённый народ входил в новое русло, и интеллигенция оставила попытки дружески слиться с тёмным несчастным народом в его кошмарных деревнях. Но благотворно воздействовать на народную душу другими способами, на ином оперативном просторе — это сохранилось. И в этой упорной сохранности — и благородство мысли и сердца, и неподражаемый милый инфантилизм.

Главным другим способом благотворного воздействия в руках интеллигенции стала изящная словесность. Книга сделалась мостом между малограмотным или вовсе неграмотным, не знающим разницы меж "аз" и "буки" народом и просвещённой умной верхушкой общества. Мостом с односторонним движением. И сверх цель просветителей была чиста и ясна: образовать отсталый народ, научить его читать и — раз не удалось бескровно опуститься в его глубины — поднять его до своего уровня. А там уж и до всеобщего счастия недалеко… Вопрос "Если всех поднять — то кто же останется внизу?" просто не обсуждался: выглядел кощунственным.

Во множестве книжек, романов, повестей и рассказов, вышедших из-под пера русских писателей-интеллигентов, как правило с любовью и досконально описан так называемый "простой народ" (как будто существует и другой народ — не простой. Повсеместное заблуждение). Наверняка фигурирует в этих сочинениях и интеллигент, списанный автором с самого себя, — фигурирует или, по крайней мере, внимательно глядит со стороны.

Я бы назвал четырёх писателей, наиболее, как мне кажется, крупных, и их эпопеи о мире, войне и народе:

Лев Толстой, "Война и мир";

Михаил Шолохов, "Тихий Дон";

Василий Гросман, "Жизнь и судьба";

Александр Солженицын, "Красное колесо".

Все они, за исключением одного, построены и в большей или меньшей степени держатся на классической русской литературной комбинации "интеллигенция — народ" или, точнее "интеллигент — народный человек". У Толстого это эталонная конструкция Безухов-Каратаев, у Шолохова — Подтёлков-станичники, у Солженицына — Воротынцев-Благодарёв. Гросман не пошёл у традиции в поводу: его Мостовской противопоставлен хитрому Лиссу, а не воюющему русскому народу, который под большевиками успел уже выучиться грамоте, но не стал от этого счастливей. Этот народ разобрался, в чём надо, и отнюдь не нуждается в интеллигентских наставлениях. Однако, в этом пёстром фронтовом конгломерате, впоследствии лживо названным кем-то из кремлёвских дятлов "общность, советский народ", всем находится место — и интеллигенту, и простаку, и эллину с иудеем, — лишь бы человек был, а не свинья.

Эти четверо авторов были русскими интеллигентами. И тот неприглядный факт, что двое из них грешили антисемитизмом, не должен нас печалить и расстраивать: не это очерчивает картину. К тому же — к счастью — игровое лукавство человеческое велико, и интеллигентов с антисемитским душком, интеллигентов "второй свежести", всегда можно передвинуть на табельной доске: Достоевский, скажем, интеллигент рафинированный, но не истинный. А Солженицын — тот истинный, но зато не рафинированный. Можно сыскать и другие определения.

Но не будем замыкаться в кругу антисемитизма русских интеллигентов-литераторов, не то заблудимся среди трёх сосен. Да и тема скучная и навязла в зубах: "любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт…" Ну, любит, ну, не любит… Симпатии или антипатии того или иного писателя к тем или иным людям или народам не должны коренным образом влиять на оценку его творчества. Прекрасный прозаик Астафьев евреев не жаловал (в особенности, предполагал Натан Эйдельман, по пьяному делу), грузин презрительно оскорблял, да и своих русских, в сущности, терпеть не мог. Никого он не любил, и всё тут — за несовершенство души, хотя русского человека жалел за эту сердечную инвалидность более, чем других. А вот если бы оказалось, что в "Царь-рыбе" пожиратель медведя — еврей, — что бы тут поднялось, какая страшная буря! Астафьева клеймили бы за антисемитизм куда сильней, чем после переписки с Эйдельманом. Но едок был русак-русаком, и эта дикая история публику позабавила, но никак не возмутила: таёжный медведь задрал и съел бродягу, а друган покойника отомстил: по свежим следам выследил медведя, убил его и сожрал людоеда.

Вернёмся, однако, из медвежьей тайги к нашим интеллигентам. Хронологически ряд из четырёх названных романов-эпопей открывается "Войной и миром", а завершается "Красным колесом". И если Шолохов отошёл немного от классического канона, а Гросман пренебрёг им — то Солженицын в своей трактовке темы "интеллигент и народ" шагает за Толстым, как говорится, след в след. Не думаю, что такое движение обусловлено прежде всего тем, что прославленный автор "Матрёнина двора", отдельных глав "Ракового корпуса" и "Архипелага ГУЛАГ" — ретроград, хотя и это здесь есть. Солженицын устами Воротынцева желает поучать, менторски направлять народ, к которому принадлежит. Во всякой прозе, пройди её с бреднем, выловишь автора — или того, кем автор хотел бы являться. В "Красном колесе" Солженицын — это Воротынцев. Заимствуя толстовский приём, Солженицын упустил из вида, что между войной с Наполеоном и Первой мировой войной лежит век, русский век, посреди которого горит свечой в тумане освобождение "простого" народа от подневольного рабства. И если за пятьдесят лет формальной свободы — к августу 14-го — этот народ не стал повально грамотным, то, всё же, кое чему успел обучиться.

Так что Арсений Благодарёв, на которого умный и совестливый интеллигент Воротынцев смотрит, как взрослый на милое, но неразумное дитя, всё же не родной брат Платона Каратаева, а далёкий потомок. И Платон, надо сказать, получился куда вдумчивей и глубже Арсения с его обязательным картофельным носом и банным веником.

Что же до Шолохова, то его Подтёлков укладывается в формулу "город — дярёвня": этот городской большевик олицетворяет здесь интеллигенцию, поучая и наставляя толстопятую деревенщину. Эта позиция объяснима — Шолохов, всё же, станичник (этот факт сомнений ни у кого не вызывает), а не родовитый дворянин и не университетский профессор.

Семьдесят лет большевистского террора внесли свои поправки в интереснейший процесс формирования русской интеллигенции. Появилось и утвердилось безумное понятие "прослойка интеллигенции" — между двумя несуществующими классами. Появились тучи убогих дипломированных "образованцев". Поступил безногий приказ о стирании границы между городом и деревней, и люмпенизация населения приняла угрожающий характер. Русская интеллигенция с одной стороны растворялась, с другой — выкристаллизовывалась. В этой алмазной среде "признаком хорошего тона" — в ряду немногих сохранившихся исстари признаков — являлось знание античного прошлого человечества.

Я знаю одного русского интеллигента, последовательно посвятившего себя исследованию культуры Древнего мира, затем — Средневековья на примере первого европейского интеллигента Эразма из Роттердама и, наконец, современной нам литературы, включая русскую и русско-еврейскую.

Его имя — Шимон Маркиш.