Jerusalem Anthologia
Names
Игорь Бяльский


НА СВОБОДНУЮ ТЕМУ

Иерусалим, 1996



3. ПОДЗОРНАЯ ДЫРА



"Что касается формы, то я формалист..."
"Весной, когда и муравьи крылаты..."
Шахрисабз
Районная поликлиника
Отзаборное
Объявление
Жаворонок
Кино в городе
Цветы в городе
Из словенской поэзии
"до края дошли до предела..."
"Когда выходишь из игры..."
"Моя подзорная дыра..."
Гармония... Да не за ней ли грешной..."



           
*    *    *
                                               Дмитрию Сухареву

Что касается формы, то я формалист,
и в миру -- не рифмованный фиговый лист
предпочту, а кленовый, к примеру.
Он трепещет, и фирменный чёткий узор,
узнаваемый сходу, смягчает мой взор
и связует с надеждою веру.

В растерявшийся, диалектический век
на арыки разобранных начисто рек,
удобрений и дефолиантов --
переносного смысла журчащий поток
не унёс бы взаправдашний звёздный листок
в пустоту запасных вариантов.

Но покуда в своих очертаньях живёт
среди химии всяческой и нечистот,
только солнечным светом влекома,
молодая листва, да пребудет здесь лад
и анютиных глазок бесхитростный взгляд
на куранты у горисполкома.

Сто цветов и три тысячи разных дерев,
сохранить свою плоть неизменной сумев,
мне даруют отраду и в сквере.
Мой единственный, мой совершившийся мир!
Да и фига пускай, если это инжир.
Лишь любови хватило бы вере.



*    *    *

Весной, когда и муравьи крылаты,
всё в мире вновь готово для полёта --
от градин звонких до апрельских грёз.
И лепестков пропеллеры омыты,
и всякого аэрофлота льготы
кончаются. Летать -- так уж всерьёз.

Весной, когда и яблони и взгляды
взмывают, и ни злости ни обиды,
куда ни глянь -- всё в мире небеса,
природа милостей не ждёт от моды
на экологию ли, на свободы --
свои сама являет голоса.

А среди них и твой -- замысловатый,
прокуренный, приблудный, виноватый,
и всё-таки весенний, чёрт возьми!
Не царь, но и не раб круговорота,
лети, и да хранит тебя работа
прошедших лет и будущей зимы.



ШАХРИСАБЗ

Совпало -- и апрель, и полумрак,
и невостребованная душа.
...Я шёл и радовался не спеша
и вглядывался в город. Ветерок
с невидимых уже Гиссарских гор
прочь относил пустыни перегар
и навевал прохладу. И арык
мерцающий вполне живой водой,
и книжный магазин, где продавец
о Фаусте затеял разговор,
о переводчиках и, наконец,
о собственной супруге, И старик,
чалмой отмеченный и бородой,
и ясен взор -- ни дать ни взять пророк,
и в продуктовых магазинах сыр --
взаправдашний, а очереди нет,
и под луной, стремящейся в зенит,
нереставрируемый Ак-Сарай,
располовиненный... И что Тимур,
и все империи, когда шашлык
и, что ни шаг, улыбки? Вот он, рай
земной. Ходи себе и не летай
туда-сюда. Живи, люби весь мир.
...А переводится -- Зеленоград,
но, если хочешь, и наоборот --
Град зелени. А если перевод
еще бы знать и остальным словам...



РАЙОННАЯ ПОЛИКЛИНИКА

                                                               Мише Книжнику

Старенький доктор, в халате и в шапочке белой,
с чёрной клюкой продвигается по коридору.
Что за судьба его гнула
                                               и не одолела,
чёрное с белым оставив стороннему взору?

В чёрных ботинках, а правый чернее, в котором
ортопедия родная скрипучим укором --
слышно? --
и в чёрных штанах, что по нынешним летам
брюками не назовёшь, обтянувшись вельветом.

Белые кудри из-под колпака, и рубаха
белая, из-под халата такого же цвета.
Только два цвета при нём, да и то, если это
можно цветами назвать без упрёка и страха.

Ну а теперь,
никакой живописец,
но чтобы
восстановить равновесие и справедливость,
а не затем, чтобы стихотворение длилось,
изобразить я попробую
в храме хворобы
всею палитрой иные предметы и лица.

Очередь, будто из ряженых, ждёт и томится.
Плюши и замши сидят, кружева и мохеры,
кожи...
И даже примерные пенсионеры,
пальмы, плакаты о гриппе и дизентерии,
графики роста, таблицы антропометрии,
вред табака, гонореи и прочей заразы --
всё разноцветно,
на радость уставшему глазу.

"Что за мораль? -- удивится мой добрый редактор.
Не проповедует автор ли самолеченье?"

Юность моя чёрно-белая -- старенький доктор,
кашляй, печалься, хромай, но живи
                                                           во спасенье.



ОТЗАБОРНОЕ

                             Степану Балакину

У дома моего с торца,
где в разноцветных изразцах
и в равнобедренных концах
орнамент звёздно крут,
скрывались раньше гаражи,
но скоро встанут этажи,
а ныне стройку сторожит
забор -- года идут.

С каких уже не помню пор,
пристроившись к торцу в упор
стоит берёзовый забор,
а в нём -- во двор дыра,
в которую и прохожу.
Никак сюжета не сложу,
но доски глажу и гляжу
с тоскою всякий раз.

"Берёза, - думаю, -- она
неужто на забор годна
да на дрова ещё сильна --
ни музыки, ни мачт?.."
Но вспоминаю: береста.
Нет, неспроста она чиста,
праматерь белого листа
и грамотности мать."

Да... Грамоты лесных веков.
Папирус рос -- и был таков,
едва не извели быков
в пергаментных трудах.
А здесь, по-прежнему стройны,
от наших дней до старины
стоят берёзы вполстраны
и горе -- не беда.

А веники? О банный лист!
О дух парной! Стоит, пречист,
и юн, и зелен, и плечист,
и может чудеса!
...С энциклопедией забрёл
на кухню ночью и прочёл:
"Фанера, дёготь, куча смол
и даже туеса."

"И мебель, мебель! Шире круг! --
вернув стихи, добавил друг. --
Берёза -- для умелых рук --
особый разговор.
А взять карельские сорта --
не красота, а лепота
(жаль, не достанешь ни черта),
а ты: забор, забор..."

Мой друг -- краснодеревщик. Он
не принимает скорбный тон,
корит берёзовый мой стон:
"пока на дело ссуть..."
Его гитара круглый год
И мне свихнуться не даёт.
Пока он лепит и поёт,
я продолжаю путь.

...Мне каждый день звонит поэт,
перечисляет список бед:
то масла нет, то счастья нет,
а заодно -- судьбы.
Цитируем наперебой:
"Судьба, судьбе, судьбы, судьбой."
Важнее нет у нас забот.
Ну а забор? -- Забыт.



ОБЪЯВЛЕНИЕ

Дворцу культуры
                   С Р О Ч Н О
                  ТРЕБУЕТСЯ
                    ДВОРНИК
Директор есть. Да и кассир -- в ответ
на объявление --
на следующий вторник
устроился.
А дворника всё нет.

Но был же!
           сосуществовал,
                      
старался,
сухой метлою об асфальт шуршал.
Киножурналам старым
                               улыбался,
блаженным взором
пьяниц утешал.

Спешил. К буфетчице и к билетёрше.
Подать. Поднять. Подвинуть. Поднести.
И --
       "срочно
      требуется..."
                                   Строки горше
не часто мне встречались на пути.

...Дворец культуры! Десять лет я рядом
осуществлял. То бишь ходил, сидел,
внимая графикам и разнарядкам,
и говорил, и оглавлял отдел.

И всё решал...
И повторял: пора, мол,
валить отсюдова, лиха беда,
от мусора табуляграмм парадных
хоть в дворники,
       хоть завтра, хоть куда,
где требуется.

                            Одевают в мрамор
колонны,
                   ремонтируют фасад,
монтируют фальшпотолок. Ну прямо
Дворец культуры!

                                        Только невпопад
прикнопленный листок четвёртый месяц
к несбывшимся намереньям моим
от звукописи развесёлой смеси
зовёт, зовёт...
                           Мы были тёзки с ним.

В галошах стоптанных на босу ногу,
седой,
           небритый,
                           маленький,
                                               худой,
он чуял праздную мою тревогу
ей-богу настоящею бедой,
своей.

Чудак, районный сумасшедший...
Да что мне в имени моём, когда
я, без труда эквивалент нашедши,
его ношу без всякого стыда.

Что мне чужая дальняя дорога?
своя -- до разукрашенных дверей?
Замаскированного некролога
три слова что?
                   Поношенный хорей.

Выспрашиваю вежливо вахтёра
о дворнике, и слушаю в ответ:
"А он не родственник ли вам?"
И споро,
и сомневаясь,
                       говорю: "Да нет."

Да нет -- судьбе, что молча сторонится
и безнадёжно брезжит в стороне.
Да нет.
Вот именно.
Лишь две частицы,
аннигилирующие вполне.



ЖАВОРОНОК

Переходящее в полдень утро.
Мятущаяся к горам долина.
Незамирающий ропот ветра.
Холмы бескрайнего полигона.

Взвод, привлечённый военкоматом
для прохождения комучёбы.
И тренировочная ракета.

Апрельский жаворонок влюблённый.

Поёт. Вне отзывов и паролей.
Поверх аббревиатур, уставов,
не ведая электровех, буссолей,
топопривязчиков и приставок.

Поёт. Не в пику орлам парящим,
нашедшим, ищущим ли покоя.
И не в обиду прочим свистящим,
чирикающим и всё такое.

Поёт. Крыла его слиты с горлом.
И всё едино -- любовь и голос.
Поёт. И нет в словаре глагола,
чтобы назвать это по-другому.

Поёт. В молчанье не обращённый
ни Красной книгой, ни Книгой жалоб.
Над полигоном. Над просвещённой
и всеобъемлющею державой.

Над миром. Временем не смущённый
и местом, вроде бы неуместным.
Поёт. Исконный. Живой. Влюблённый.
Апрельский. Вечный. Земной. Небесный.

1984



КИНО В ГОРОДЕ

1

И положительный -- всё норовит мне в душу,
и отрицательный герой -- туда же.
Но я лица не отвожу, не трушу,
а обнаруживаю бодрость даже.

А что. Я тоже мог. Я хорошо помню
и этот с понтом взгляд молодой-ранний,
и томный этот взор, надежд полный, --
всё то, что происходит там, на экране.

Ну а скошу глаза к твоим раскосым,
куда деваются -- ирония вся, юмор?
Дезодорантом ли смущён роскошным,
послушным ли терпением юным.

А вновь гляжу на полотно это,
раскрашенное движущимися лучами --
так ясно вижу на другом краю света
некинематографические печали.

Там, на другом краю моей жизни,
конечно, с осенью, и с гитарой, конечно,
в лесу российский город расположился,
и мне трёхмерно в нём, хмельно и мятежно.

Там рвусь я из речей местных и ночей лестных,
ещё не пуганный ни сном вещим ни духом,
в такую вечность, немоту, бездну
не очень-то и высокого недуга.

А здесь, на краю нового карантина,
мы потягаемся с икебаной любою:
Почти художественная кинокартина
и я, с почти товарищескою любовью.


2

Зажжётся свет, и зрители пойдут на выход.
Их, всё же, оказалось больше, чем надо.
Глаза потупленные и навыкат,
не ищущие выгод, однако.

Всё человеческие, в основном, лица,
на улице, а потом -- в подъезде.
И состояние наше продлится
в том смысле, что и постоим вместе.

И повторится режиссёрский сценарий:
наплывом губы и соответственно плечи,
и заново зазеленеют чинары
над диалогами молодёжных наречий.

Монтируется из противопоставлений
гармония во всяческой ипостаси.
Это сеанс - конечно, последний,
но шанс последний, он, конечно в запасе.

1986



ЦВЕТЫ В ГОРОДЕ

Я выговаривался и дарил гвоздики.
Я брал их по пути, неподалеку,
на близлежащей станции метро,
еще точней, в подземном переходе
у неземного продавца Володи
с лицом невыспавшегося Пьеро.

И распираемый предощущеньем,
влекомый в путь очередным влеченьем, --
начало мая, осень ли, вокзал --
о случаях из жизни, о знакомствах
рассказывал, столичных и закамских,
и, следовательно, существовал

и путешествовал - но не витая,
воспоминая что-нибудь земное
из прошлых солнечных и снежных лет.
Небес полно. Подумаешь, седьмое...
Им счету нет, и никакого края --
родного ли, двоюродного -- нет.

Другое дело -- низ. Его отмеришь
хоть сколько раз -- все совпадает, кореш!
А там хоть режь, хоть мажь на бутерброд.
Молчу, и по плечу любая дурость.
Не все сказал, о чем случилось думать,
но выговорился на жизнь вперед.

Вперед! Бутоны распуская в строки.
Не все путем, но в эру перестройки
спрос на гвоздики удовлетворен.
Вперед! Жизнь -- впереди. А также сзади.
А главное -- в осознанной свободе
на каждую из четырех сторон.



ИЗ СЛОВЕНСКОЙ ПОЭЗИИ

1

Я сниму ключи с колечка,
оба-два ключа верну.
Времечко, оно полечит
и зазнобу и жену.

Вылечит. А я не волен
больше временить ни дня.
Вы живите обе-двое
для себя, не для меня.

Не расходуйте, родные,
свет в окошке в поздний час.
Праздники и выходные
все свои теперь у вас.

И на кой, скажите, леший
поминать, что не сбылось,
раз уж не сумел утешить
вас ни вместе ни поврозь.

Я и рад бы расшибиться,
выбрать из обеих-двух.
Да мешают обозлиться
дюжий грех и божий дух.

Сумку на плечо надену,
сигареточку помну.
Погляжу проникновенно
на зазнобу и жену.

-- Прощевай, -- скажу зазнобе,
и жене скажу: -- Прости...
Криво усмехнутся обе
и не станут на пути.

2

Каждая запрячет ключик --
пригодится на дому.
Времечко, оно поучит,
выучит и не тому.

И пойду, сутуля плечи,
пряча умное лицо,
разгибаючи колечко,
проволочное кольцо.



*    *    *

до края дошли до предела
и дальше пошли за предел
и всякая тьма поредела
и всякий огонь поредел

когда же и мгла отлетела
ни слов не осталось ни тем
а следом и всякое дело
не тем показалось не тем

и всё-то их отъединяло
и дело и сам идеал
и не было им идеала
и по небу ангел летал

и дольше небесного тела
нагие светились тела
и больше в упор не глядела

сидела разглядывала



*    *    *

Когда выходишь из игры,
ещё не проиграв,
распахиваются миры
на вешний запах трав.
Парит зеленая листва,
и синева небес
дарит высокие слова
со смыслами и без.
Творит во цвете, на свету,
игре наперекор
не только жизни простоту,
но жизненный простор.

Когда выходишь из игры
раздетым догола
и хором скалятся дворы,
в которых ни кола,
и вся зелёная тоска
и ледяная синь
тебя находит простака,
чтоб выдохнул "аминь", --
привет, хорошие цвета,
и к чёрту новый тур!
Невмоготу не нагота,
отсутствие натур.

Когда выходишь из игры
и в каждой из дорог --
и в горы, и в тартарары --
ты сам себе пророк.
Теперь ни прикуп, ни расклад
стараний и мастей
<твоих уже не совратят
ироний и страстей.
Проехали! Пускай -- никто,
нет выхода, и слов...
Да ради бога. Но зато
свободен от ходов.

А вам, оставшимся в игре,
да спишется с горы
и не прибудет на горе
до будущей игры.
Высчитывайте мизера
и козыряйте вновь.
Игра, она и есть игра.
А есть ещё -- любовь.



*    *    *

                             Александру Файнбергу

Моя подзорная дыра,
являющая мир,
меня хранит от чёрных дыр
учёного пера.

Оберегает от химер,
а может быть, и нар,
даруя жизненный пример
несрубленных чинар.

Не телевизионный клуб,
не чудо-микроскоп --
дыра, без фокусов и труб,
и свежий ветер чтоб.

И каждый бьющийся листок --
мой флаг, моя родня.
Не все на свете заровнял
асфальтовый каток.

Да и берёзовый забор
не так уж застит мир.
Любую доску проломил --
дыра -- ни шор, ни штор.

И ни себе, и никому
бессмертья не суля,
припав, увижу и пойму
и закричу: "Земля!"

Земля! Деревья и цветы,
улыбки и цвета,
печали светлые черты,
но мрака -- ни черта!

Трёхмерность гор,
озон гитар,
дерзание арен.
Гагарин и Софи Лорен,
Христос и Ренуар.

Фазиль и Гаррик Зильберман,
и Миша Щербаков.
И мой возлюбленный братан --
чудак из чудаков.

И бестолковая жена,
и та ещё страна...
Земля! Дороги, времена.
И небо. И весна



*    *    *

Гармония... Да не за ней ли грешной,
несёмся в неизведанные сути?
И не гнушаемся орлом и решкой,
но всё высматриваем, где же судьи?

Всё дальше в лес, на запахи и дымы,
туда, где пламень задувают ветры.
Пути господни неисповедимы,
а человеческие -- исповедны.

В начало книги "На свободную тему"

Содержание

Часть 1 - ГОРОДА ВРЕМЕНИ

Часть 2 - АЭРОФЛОТ ПРЕДОСТАВЛЯЕТ СКИДКУ

Часть 3 - ПОДЗОРНАЯ ДЫРА

В окончание книги "На свободную тему"

Часть 4 - ПО ДОРОГЕ ИЗ РАЙЦЕНТРА

© Игорь Бяльский.