Ицхокас Мерас

...И ОСТАВИЛ СЛОВО
Из сборника "Опрокинутый мир"

Лодочка у него была маленькая, из неструганых досок, выкрашенная в красный цвет. 

У других лодки большие, стройные, искусно обтесанные, в большинстве зеленые с желтой полосой.

Уже в самый первый раз, как я пришел к озеру, бросилась в глаза та красная лодочка с двумя продырявленными насквозь кирпичами вместо якоря, двумя обшарпанными, захватанными удилищами, двумя яркими поплавками и старым рыбаком на единственной банке. 

Долгие часы он так просиживал не шевелясь, глядя на толстые яркие перышки, торчащие из воды. Только руки его, как две ветки, поднимались, когда надо было сменить червяка, подсечь осторожного карася и бросить его в небольшой плетеный садок с мелкими ячеями. 

Он отплывал недалеко от берега и застывал неподвижно. 

На другом берегу озера из зеленой кипени деревьев поднималась островерхая башня костела с узкими и высокими окнами. Костел был красного кирпича. По утренней заре и на закате, в пасмурные дни, когда не видно солнца, он менял свой цвет от светло-красного до темно-коричневого, но никогда не казался блеклым. 

По озеру, как беспокойные рыбы с длинными узкими плавниками, скользили элегантные лодки отдыхающих. Все вокруг шевелилось, сновало туда-сюда, волновалось, даже озеро без всякого ветра морщилось мелкой рябью. 

Только эта красная лодочка со старым рыбаком была неподвижна. 

Почерневшая статуя на цветном постаменте. 

Так было каждый день — красный костел, шелестящие деревья, дышащее волнами озеро, во всю ширь беспорядочно снующие по его глади лодки и — неподвижное суденышко, выбросившее вместо якорей два пробитых насквозь кирпича на веревке, с почерневшей статуей. 

Я рыбачил с берега и постоянно наблюдал этого человека. Порой я заговаривал с ним. 

Он взглядывал глубоко запавшими глазами искоса, словно впервые видя меня, и отвечал односложно, без особого желания. 

Задавая свой вопрос, я волновался. 

— Привет! Хорошо клюет? — я старался, чтобы голос мой звучал безразлично. 

Он оборачивался медленно, наклонял голову, словно не понимая — с ним я говорю или сам с собою. 

— Парочку вытащил. 

И все. 

И снова застывал в привычной позе. Как будто он проговорил с тобой час-другой. Все обсудили, обо всем договорились, больше и разговоров не осталось. Можно разбежаться — каждый своей дорогой. 

— На что берет сегодня? 

Он снова оборачивается, снова наклоняет голову. Снова не понимает — с ним говоришь или нет. Глубоко запавшие глаза задумчивы, словно он впервые видит тебя. 

— На червяка. 

— На красного или на белого? Какой лучше? 

Тишина. Медленный поворот. Взгляд. 

— Тонкий. Толстого карась не берет. 

Я молчу. Совсем неожиданно старик снова бросает косой взгляд. Теперь я замечаю: он смотрит не на меня, а на фотоаппарат, висящий у меня на правом боку. 

*   *   * 

В тот вечер я пришел без удочек и без фотоаппарата. 

Сидел на берегу и ждал, когда старик причалит. 

Хотелось увидеть, как он поднимается со скамьи, выбирается из лодки, наклоняется, выпрямляется. Живой человек на твердой земле. 

Дождался. 

Лодка мягко, без толчка пристала к берегу. На дне уже лежало короткое весло, обсыхали вытащенные кирпичи-якоря. Рыбак осмотрел садок с уловом и снова опустил его в воду. Выбросил цепь на траву и выбрался сам — легкий, как пушинка, лодка даже не качнулась. 

На берегу росло дерево. 

Рыбак привязал к нему лодку и остался на корточках — рассматривал что-то. 

Я подошел поближе. 

— Хороший улов? 

Он окинул меня взглядом. 

— Несколько мелких. 

Он ответил сразу, и я обрадовался, что он признал меня. 

— Вот это так замок, — снова заговорил он, вертя что-то в руках. — Не откроешь. А? 

Это был обычный замок — без ключа, с наборным барабаном из пяти цифр. Им была заперта ближняя лодка. 

Впалые щеки рыбака, казалось, пополнели, подбородок по-детски оттопырился, глубоко запавшие глаза из-под торчащих домиком бровей горели любопытством. Худые пальцы беспокойно вертели по очереди цифры, но замок не поддавался. 

— Надо знать набор, тогда откроется, — сказал я. 

Я набора не знал и был уверен, что мы его не разгадаем. 

— Крути — не крути.., — пробормотал я, но уже не мог оторваться, потому что старик прилип к замку. Его любопытство незаметно и меня заразило, привязало, как этот замок лодку. 

Крутили оба по очереди. 

Устали. 

Тогда поднялись и пошли вместе. Жилище рыбака было на взгорке, сразу за большаком. 

— У меня тоже замок надежный... Хороший замок, — на ходу объяснял он. — Тоже без ключа. — Старик хитро прищурился. — Но, вишь, слово надо знать... Не знаешь слова — крути сколько влезет, все равно не откроется. 

Он довольно улыбнулся. 

Мы шли помаленьку, переговариваясь, и я только после заметил, что рыбак всякий раз останавливается. Шаркает, почти не отрывая от земли брезентовых сапог, приминая траву, а потом останавливается. Отдыхает. 

— Может, помочь? Тяжело в гору? 

— Нет, я уж так. Привык. Я еще не старый. Какие мои годы — шестьдесят четыре. 

— Конечно, — кивнул я. — Сердце? 

— Нет, теперь я здоров. И сердце в порядке. Только, вишь, ноги слабые. Все бы хорошо — ноги не слушаются. Лечили меня несколько лет назад, совсем было сдал. Вылечили. Только ноги, вишь, слабые остались. Селезенку вырезали, еще чего-то. И шутили: мол, мало что от тебя и осталось, папаша. 

Он снова остановился. 

— Вылечили, только ноги, вишь, никудышние. Сам видишь. Только и напасти, что ноги. Ну, как-нибудь. Лежать велят, да как тут улежишь. До озера доковыляю, а там что — сиди себе в лодке. А город мне даром не нужен. Чего я там не видал? 

Он остановился. Отдышавшись, посмотрел на меня из-под торчащих домиком бровей. 

— Видишь... Дети все в город тянут. Им фотография нужна, семейная фотография. У нас ведь, говорят, папаша, нет карточки, чтоб и ты был, и мы все с внуками, — рыбак опустил голову. — А мне ни к чему. Зачем она мне... Не нужно мне той фотографии. 

Я понял, для чего детям нужна фотография, и не знал, что сказать. 

— Что такого. Просто изображение, — сказал я, срывая травинку. 

— Не скажи, — отозвался старик. — Вишь, костел, этот, красный — его фотографируют и фотографируют. И пусть. Ему что — сто лет стоял, еще сто простоит. Подумать только, века. Ему что. А мне не нравится. Вишь, и ты сегодня без своей коробки, — он указал на мой правый бок, где обычно висел фотоаппарат. — Совсем другой человек. Видишь? Не скажи. 

Наконец одолели подъем. 

Глядя в грустные, повлажневшие глаза рыбака, я почувствовал, что это и вправду крутая гора. 

— Жизнь, парень, она только на один раз. Больше никому не дано. А мне что еще осталось — сфотографироваться, и тогда уж все. Аминь, а? Ложись на доску и свечку в руки. Вот то-то. Может, я не хочу, как ты скажешь? Чего спешить? Вон, скажем, щука. Раз тянули с зятем перемет. Зацепился. Вроде как за корягу. Зять поднатужился, я еще подсобил. Выдрали. Думаешь, корягу? Щучью челюсть, чтоб не соврать, каких полметра будет. Сколько этому чудовищу, думаешь? Пара сот годков будет. Не спешит фотографироваться, а? Пусть, вон, говорит, костел, он каменный. 

Он опустил голову, ноги волочились по траве, не отрываясь от земли. 

— Загрустил, парняга, — проговорил рыбак. — Он остановился перевести дух. — Не грусти, чего там. Фотографироваться не спешу, сам видишь. А сверх того, только я один знаю слово, как замок отомкнуть, тот, что на моей лодке. Никто больше не знает, один я. Ведь не оставит же человек запертый замок ни с того ни с сего. А? То-то. 

Я хотел подбодрить рыбака, но он уже улыбался. 

— Смотри, щас повеселимся, — промолвил. 

Глаза его сузились, щеки надулись, подбородок по-детски оттопырился. 

— Глянь, сосед идет, — добавил. 

К нам подбежал маленький, толстый, круглолицый человечек. Даже не поздоровавшись, он забормотал: 

— Много сегодня? 

— Много. Сегодня много, — ответил рыбак. 

— Ну! И сколько? 

— Два ведра. Один карась килограмма полтора, другой... 

— Ну! Так уже и продал? 

— В санаторий отвезли, что возле леса. 

— Э... Два ведра... А не врешь? А? 

— Не веришь — не спрашивай. Знаешь, как говорят: рыбаку и уклейка — с сома, охотнику и белка — с медведя. Не спрашивай. Чего спрашиваешь? 

— Ну, так как же? Два ведра или не два? 

— Сказал ведь, в санаторий увезли. 

— Ну-ну. Завтра и я пойду. 

Сосед убежал, покачивая круглой головой, а рыбак беззвучно смеялся. 

— Видал? Будешь знать — что рыбак, что охотник — два сапога пара. Видишь... А рыбу-то я оставил, — сказал он осматриваясь. — Сходи, выпусти. Карась не щука, двести лет не живет. 

Я двинулся к озеру. 

— Так доброго вечера, — произнес рыбак, приподняв над головой потертую кепочку с пуговкой посредине. 

Я уже был по ту сторону большака, и он окликнул: 

— Эй, ты! 

Я остановился. 

— Приходи завтра с утра, вместе пойдем на лодке. 

Он, было, уже двинулся, но вдруг снова остановился, болезненно скривил беззубый рот. 

— Колика. В боку колет, — сказал. — Как прихватит — нет конца. — Он пристально посмотрел на меня. — Если не соберусь, пойдешь один? 

Я молчал, а он не спускал с меня прищуренных глаз. 

— Хм... Плыви, чего там. Плыви и все. И только крупных карасей тяни, мелочь не тронь. Тихо, спокойно себе. Карась терпение любит. 

Он подумал, потом взмахом руки подозвал меня поближе. 

— А слова-то ты не знаешь, — сказал он, хитро улыбаясь, и тихонько произнес его. — Запомнишь? Крути, крути буквы, как только это слово накрутишь, замок и откроется. Запомнишь? Слово надо знать, иначе не отомкнешь. Ну, доброго тебе вечера. 

Он долго стоял и смотрел на меня. Лицо было искажено гримасой боли и даже какого-то испуга. 

Может, он теперь только спохватился, что сказал мне свое слово? 

День начался непонятно. Стоял густой туман, и трудно было сказать, поднимется он или ляжет на землю. Сквозь отсыревшее одеяло я почувствовал, как в открытое окно вливается волна холодного воздуха. Ломило в висках — мало спал, — очень хотелось снова рухнуть в теплую постель. Рядом сквозь сон сердито мычал мой племянник. Но я больше не ложился. 

Оделся, схватил удочки и вышел. 

Предрассветная сырость мигом проникла под рубашку. Одинокие мои шаги гулко отдавались на улицах тихого городка. Санатории таращились удивленными глазами открытых окон. 

В такую рань, еще до утренних петухов, кажется, что топотом сапог можно разбудить целый мир. 

Я сжался покрепче, но не остановился — все ускорял шаг. 

Озера в тумане не было видно. Тумана — тоже. Большое облако пало на землю и осталось лежать. 

В волнении я бегом скатился с обрыва. 

Но я не опоздал. 

В маленькой излучине высмотрел красноватое пятно лодочки, которую искал, и темную тень около нее. 

— Привет! — прокричал этому пятну и тени. 

Я ждал, что тень медленно обернется, взглянет на меня, словно в первый раз видит. 

"Пришел, — скажет монотонным, ровным голосом, без удивления, без радости, как человек, которому все известно. Все понятно и так ясно, что нечего удивляться. — Во, — подаст мне стеганку. — Это зятева. Прихватил с собой. Надень, а то продует". 

Но тень не шевелилась. 

Подойдя поближе, я увидел, что это не человек, а дерево, к которому привязана лодка. 

Я подождал немного, потом отчалил один. 

Рыба не клевала. 

Я гадал, какой будет день. Туман не поднимался и не опускался. Только когда солнце поднялось повыше, он начал редеть. Забыв про удочки, я засмотрелся, как грациозно разбегаются по глади озера мелкие серые облачка тумана. Беспокойно мечутся в разные стороны, словно их кто-то расталкивает. Когда солнце начало подниматься, их расцветило розовым, желтым, даже зеленым — нежная прозрачная радуга. 

Было утро. Свежее утро. 

По большаку проезжали машины, улица шуршала колесами, в кустах запела птица. 

Острый готический купол костела вынырнул из зелени деревьев, озеро окрасилось цветом чистой воды, на берегу копошились дети, от причала во все стороны рассыпались разноцветные лодки. 

Все было как всегда, но мне чего-то не хватало. 

Может, красной лодочки, которой я теперь не видел, потому что сам в ней сидел? 

Причалил к берегу. Привязал лодку. Потом медленно взобрался на взгорок. 

Пересек большак. 

У домика рыбака толпились люди. 

Вчерашний круглолицый разводил руками. 

— Ну-ну! Сходу, а? Вчера только два ведра карасей натаскал, потом все поехали в город, фотографироваться. Ну, ну... Два ведра поймал! Перед самой... 

Я подошел к окну. 

В комнате над рыбаком горели свечи. 

Лицо у старика было такое же, как вчера, как позавчера, как все то время, что я его знал. Оно было спокойным и немного загадочным. Может, потому, что он успел сказать мне слово? 

Я выпрямился и постоял так. И подумал: плохо, что я без шапки. 

Очень хотелось снять шапку.

Перевела с литовского София Шегель