ВОЕННОЕ

                           Ведь мы студенты, а они — солдаты,
                           И этим обозначены места.

                                                      Д. С.

                           Горит знамённая звезда,
                           Идут военные войска.

                                                      С. Б.

ИУДЕЯ 2016

На перекрёстке сбывшихся времён,
и предвоенных, и опять военных,
он жив ещё, хотя и обагрён
повестками пиитов вдохновенных.
...Но этот хруст — на снос и под арест...
Сбавь скоростя и погляди окрест:
везде свои — бульдозеры и судьи.
Свои везде, а он стоит один,
стоит, себе не то чтоб господин,
стоит один, как витязь на распутьи.
И никого — ни брата, ни комбата.
Его потом во всём и обвинят
и все кручины пересочинят.
Притормози, возьми с собой солдата.


ПЕРМЬ 1967

...а в Шестидневную не воевал.
И вообще, в тот юбилейный год
я сходу записался в стройотряд
и с новыми друзьями выпивал
в общаге же, на Мира 60.
Царил июнь, и белая сирень
цвела и расцветала каждый день
в Балатово и возле универа.
И под гитару глухо напевал,
сражая Олю, но не наповал,
и думал про себя, какого хера.
Ах, что за крали были на истфаке!
А кое-что, наверно, прозревал,
когда хрипел: «Давайте, после драки...»


??БРАТЬЯ

1

И слава Богу, — скажешь. — Не беда,
он выдюжил и там, и стал поэтом,
которым был с рождения, всегда.
Его краснознамённая звезда
была, конечно, с пламенным приветом,
но и звездою нашего стыда.

Он жил в России, а не проживал,
не плакался, а горе горевал,
и в то, что говорил, он верил свято.
Его корили, ставили на вид,
и всяко укорачивал главлит,
но укротить — никто не мог солдата.

Пророк и воин — что ему парнас,
когда и ночь — не ночь, а звёздный час
звезды советской, но и родовой
и болееконечной — шестигранной.

...А утром выйдешь — вдалеке от роз
под солнцем просыхает барбарис
в зелёной плащ-накидке строевой,
искрящейся, и вот уже багряной.


2

Здесь брат его когда-то воевал,
комбат, а после даже генерал,
он взял себе фамилию Амит,
что в переводе так и есть — собрат.

Свои породы есть и у пехот —
для марш-броска, и для разведки боем.
Ходить в ночное выпало обоим,
но младший брал не пеших языков —
а приземлил хороший самолёт,
из тех ещё, советских ястребков.

И наши воротились по домам
живыми безо всяких «Аз воздам»,
и жён любили, и детей рожали,
и следующих внуков умножали
по легендарным же родным холмам.



ПАРАЛИПОМЕНОН

I

...и до Термеза поезд не довёз,
а здесь — по возрасту не подошёл.
И вдоль берёз как посуху прошёл,
и под оливами прошёл на раз.

Прошёл и даже ног не замочил.
Прошёл и никого не замочил.
В прицел ни на кого не посмотрел.
Так получилось. И остался цел.

Над преисподней новый дом возвёл,
пускай не дом, скорей полуподвал,
и не возвёл, реконструировал,
да и не сам — с друзьями колдовал.

Облицевал — чтоб метра полтора
мраморизованных известняков
победно розовели бы с утра
над неживою глубиной веков.

С Геенной нежился глаза в глаза,
по-нашему — с долиной Гееном.
...Стелилась виноградная лоза,
но я-то сам ни разу агроном.

И чёрный грамматический словарь
на ту же полку в доме водрузил.
И миновал меня девятый вал.
Да и десятый тоже не сразил.

Короче — вообще не воевал,
и говорил словами и взахлёб.
Но сыновей в пехоту отдавал,
присматривая, попехотней чтоб.


II

Куда ни глянь, везде моя родня —
Бердичев, Салоники ли, Танжер.
Не всем хватило чёрного огня,
ну в тех же Черновицах, например.
И мой геном и каждый божий ген
содержит память разных украин,
но в нём наверняка и Карфаген,
и ханаанский первенец Сидон.

А в огненные чрева пропастей
с непамятных времён в тяжёлый час
вести своих, а не чужих детей
здесь, в Ханаане, принято как раз.

Мы затворили Вавилон и Рим,
и Третий Рим, и сотый Брайтон-Бич,
чтобы, вернувшись в Иерусалим,
обычай этот заново постичь.

Чтоб не хухры-мухры — а из элит,
не хухем-шмухем, а наоборот.
И в полный рост живой огонь разлит
у каждых восемнадцатых ворот.



ДОРОГА

Ну подвези его, он тоже был солдатом,
другой страны, и на войне другой,
и, гвардии майор, а не изгой,
он дошагал в победном сорок пятом
до сaмой Австрии. Но не сюда,
с двоюродным не пересёкся братом.
А детские занятия ивритом
ему потом сгодились в холода.

И то, что думал, то и произнёс
на этом литсобраньи пресловутом.

А что до нобелевки, и у нас
за красные словца лауреатом
стал общечеловеческий адмор,
и тоже, кстати, не без ЦРУ
страну разъяв чертою межевою,
за миру мир, за мирный договор,
за мир немедленный и на миру,
где не химер, а наша смерть красна,
красна буквально — кровью ножевою.

А здесь весна, и облака легки,
и маки распускают лепестки,
и реют бело-голубые флаги.
Благоухает и цветёт вокруг,
печалится небритый политрук,
и пальцы тянутся к трофейной фляге.

Высокая болезнь... высокий слог...
Вот этого он никогда не мог —
его простым контузило снарядом.
Но тех, кого согнали, всех подряд,
и положили в ров за рядом ряд,
отпел и называл своим народом.

Остановись, возьми его с собой.
Там, под Славянском, не закончен бой
Гвардейской 57-й стрелковой.
И в Харькове. И под Москвой сбоит.
И нет, не голова, — душа болит
от новой заварухи бестолковой.

Он говорил от имени России
и в юности, и на исходе сил.
Хотя его об этом не просили.
А Пушкина хоть кто-нибудь просил?
Он сорок лет, скрижальных сорок лет
нас вёл вперёд меж Тулой и Москвою.
Того пути на свете больше нет.
Остановись, возьми его с собою.

Он всё-таки дошёл. Притормози.
Возьми его с собой и отвези
до самых пальм двоюродного дома.
Скажи ему, что горе не беда,
победа не бывает навсегда,
ну разве только у Армагеддона.


* * *

Солдат. Соединилось и срослось
всё то, что раньше воевало врозь,
по-своему ярясь и холодея, —
стихи, Моссад, Россия, Иудея,
двадцатый век и двадцать первый век,
и прошлая — лесов, полей и рек,
и эта — мoря и полупустыни,
и думаешь, чего желать ещё,
но вдруг услышишь — друг ли, имярек
надышит с пылу: «Слава Украине!»,
и хочется спросить: «Не горячо?» ?
?
И некому сказать? Ну я скажу
за весь Ерушалаим и Текоа,
не за Одессу, ничего такого,
а тот же Харьков — довоображу
по привокзальной площади, куда я
в отсутствие других неважных дел
из поезда однажды выходил
и видел дожидавшихся трамвая.

Простую мысль домысливал одну я
и, подходя к земному рубежу,
я так скажу, пока еще рифмуя:

Благословенья посылает впрок
единый Бог, русско-еврейский Бог —
на идише, иврите, малоросском...

И ласковый струится ветерок
к оливам нашим и опять к берёзкам,
туда, сюда, дорога далека.
Рукою машет небесам солдат.

Не останавливаются. Закат
подкрашивает алым облака.
На землю опускается шабат
или возносится над перекрёстком.