Переход Дашевского Ханох
Дашевский – поэт, переводчик. Обитает в Иерусалиме, где переход от земного к
небесному, от дольника к горнику, от времени к вечности – особенно близок.
Переселение текста с одного языка на другой, перемещение словесных масс на новые
пастбища – вообще дело трудное и долгое (два суворовских перехода!). Когда
вещество переходит из одного состояния в другое, например, из твердого в жидкое,
то это называется фазовый переход. Так и текст, переходя на другое наречие,
меняет свою форму, обретает иное звучание. Переводчик – переходник от напряжения
одного языка к спряженям другого. А у поэзии вдобавок свои законы движения,
правила сближения – тут не приземлено-прозаический подземный переход, а бери
выше, пастернаковские воздушные пути. Поэтому тот поэт-переводчик интересен,
кто, сохраняя канву, охотно стремится к новому, а у Ханоха Дашевского «хадаш»
всегда при нем. Поговорим же с поэтом о переводах и с переводчиком – о поэзии.
Я родился в ассимилированной советской семье. Отец – офицер, член партии, демобилизовался в Риге и там остался. Поэтому первые сведения о евреях и об Израиле я получил от школьных друзей-евреев из местных рижских семей. Там же я слышал живой разговорный идиш и даже – иврит. Моего лучшего школьного друга, представьте, готовили к бар-мицве, он учил, со знающим человеком, Тору и молитвы, а ведь это был Советский Союз, 1961 год. В 15 лет я был убеждённым сионистом и жёстко критиковал знакомых и родственников с иронией и сарказмом относившихся к моим взглядам. Но Шестидневная война, когда латыши на улицах приветствовали евреев, выражали своё восхищение доблестью израильских солдат и радость по поводу того, что на Синае горят подаренные Египту советские самолёты и танки, всколыхнула еврейскую Ригу. Некоторые из тех, с кем мне пришлось дискутировать, вдруг собрались и уехали, в том числе и моя семья, а меня не выпустили, и это продолжалось 16 лет. Но времени я не терял и участвовал в деятельности подпольного литературно-художественного семинара, который был известен в национально ориентированных еврейских кругах под громким названием "Рижские чтения по иудаике". Там я значительно расширил еврейский кругозор, познакомился со своей будущей женой, а также стал заниматься поэтическим переводом. Заставила нужда: у кого-то нашлись оригинальные стихи на иврите,
изданные ещё до войны, и мы решили сделать доклад о еврейской поэзии, но для
этого не хватало переводов. Я был одним из руководителей семинара, он проходил у
меня на квартире, и я решил перевести хотя бы 3-4 стихотворения. Конечно, это бы
попытка, без опыта и необходимых литературных знаний, но слушателям понравилось,
и мне стало казаться, что у меня получается. Мы жили в подвешенном состоянии,
кто был на нашем месте – знает. Слежка, вызовы на "беседы", угрозы, которые
вдруг сменялись "пониманием" и даже "сочувствием" и обещанием пересмотреть дело
в обмен на определённого рода "услуги". Но всё имеет начало и конец. В 1987г.
многолетние "сидельцы" – активные сионисты, которых долго не выпускали, в том
числе и я, получили разрешение на выезд. Наконец-то мы с женой смогли совершить
алию, и в начале 88-го уже были в Иерусалиме.
При всей национальной и сионистской романтике Гринберга его ментальность отличалась от ментальности уроженцев Израиля, и отличало её чувство еврейской обособленности, ощущение того, что у евреев кровь другая. Это было особое состояние, присущее евреям галута и утраченное родившимися в своей стране израильтянами. Те, кто восхищался стихами Гринберга, те, кого воодушевляла и вела в бой его поэзия, в большинстве своём сами имели "галутный" опыт, зато многие их потомки Гринберга не понимают. Не понимают его поэзию, украшенную всеми оттенками еврейской боли и мужества, поэзию, чьи корни в непреходящей еврейской духовности. Поэтому стихи Ури Цви Гринберга только на русский язык и переводят: русским евреям, у которых носы в крови, знакомы и понятны чувства Гринберга, и я не исключение. Но если вернуться к сути вопроса, Гринберг очень труден для перевода. Его и читать-то сложно, потому что перейдя в Эрец Исраэль на сефардский иврит, он продолжал вводить в поэтический текст слова с ашкеназийскими ударениями. Один из израильских исследователей творчества Гринберга назвал этот стиль "ашксфарадит". И тот, кто об этом не знает, при чтении "спотыкается". В Иерусалиме, при Доме наследия Ури Цви Гринберга,
существует мастерская перевода с иврита на русский. Переводят, естественно,
Гринберга. Руководитель семинара Игорь Бяльский делает прекрасный анализ
русского текста, но не менее важны лекции рава Зеэва Султановича, его глубокие
знания иврита и творчества Ури Цви Гринберга. Нам, десятки лет находившимся под
прессом национально-культурного геноцида, трудно переводить поэтов, глубоко
укоренённых в еврейской традиции, трудно избежать ошибок и всё время приходится
учиться чему-то новому.
Ещё в Российской империи было такое явление: русско-еврейская литература. Существует она и сегодня, я сам к ней причастен: воссоздаю на русском творчество писавших когда-то на иврите поэтов. Современные носители иврита читать этих поэтов не могут: у них другой иврит. Так пусть читают русскоязычные, которых это пока ещё интересует, в том числе не только евреи, потому что еврейская поэзия – это история. В наше время у евреев диаспоры ни языка ни литературы нет. Есть израильская литература, но это другое явление: литература современных израильтян, древняя история которых заканчивается с разрушением Храма, а современная начинается с Базельского конгресса и Первой алии. А между тем и этим что происходило? Но если ближе к делу, в лингвистическом аспекте иврит и в самом деле очень далёк от русского. И хотя есть слова, вошедшие в русский язык из иврита, эти языки намного дальше друг от друга, чем ментальность русскоязычного еврея от русской ментальности. Поэтому при переводе поэтических произведений с иврита на русский много нужно извести "словесной руды", чтобы найти верное слово, ибо не так уж редки случаи, когда прямые русские эквиваленты ивритских слов не годятся в литературном переводе. Они его убивают. И тогда нужно мучительно искать – словом, полная аналогия с оригинальным поэтическим творчеством, но гораздо труднее, потому что у поэта-переводчика намного меньше свободы. И конечно, краткость ивритских слов по сравнению с русскими. А кроме того грамматика иврита такова, что одним словом
можно выразить то, для чего в русском языке этих слов понадобилось бы два или
три. Поэтому если переводчик иногда вынужден менять размер строки оригинала, что
у профессиональных переводчиков поэзии не приветствуется, – винить его трудно.
Иначе слишком много приходится выбрасывать, а кроме того нужно учитывать
фонетические особенности двух языков. Самые замечательные поэтические переводы с
иврита – это стихи и поэмы Хаима Нахмана Бялика в переводе Жаботинского, и самый
выдающийся из них – поэма "Сказание о погроме". Так вот, Жаботинский изменил
размер строки в "Сказании", изменил ритм, и если бы этого не произошло – поэма
не звучала бы по-русски так, как она звучит: возвышенным, обвиняющим,
пророческим голосом.
И если бы мне не удалось перевести в 2013 году, тоже с идиша, раннюю поэму Ури Цви Гринберга "В Царстве Креста", если бы её не оценили, как поэтическое явление, я бы никогда не "замахнулся" на "Кучу". Даже когда я обнаружил оригинал поэмы в Национальной библиотеке, я не был уверен, что возьмусь за этот перевод. Перевёл две главы, и только после того, как Игорь Бяльский показал их Давиду Маркишу, и последний дал похвальный отзыв, я решил продолжать. Мне понадобилась помощь в работе с непростым оригиналом, и я получил её у специалиста по идишу Велвла Чернина, а в работе с русским текстом поддержку и помощь оказали Давид Маркиш и Игорь Бяльский. И то, что Давид, сын Переца Маркиша и его переводчик, так высоко оценил этот текст, и то, что знатоки идиша не усомнились в том, что это – "Куча", для меня является истинным признанием, подлинным "свидетельством о кашруте". Но самым важным мне кажется то, что страшная, трагическая поэма Переца
Маркиша, потрясшая в своё время еврейское общество, а после забытая, воскресла,
и в каталоге произведений поэта, переведённых на русский язык, наконец-то
заполнен досадный пробел. И то что в юбилейном издании "Кучи", вышедшем к
120-летию со дня рождения Переца Маркиша на 5-ти языках, есть русский перевод,
не оставляющий читателя равнодушным, я расцениваю как мой вклад в литературный
памятник убитому Сталиным еврейскому поэту, у которого нет ни надгробия, ни
могилы.
Учитель нашёлся в Интернете – учебная мастерская при сайте "Век перевода", которым руководит Евгений Витковский, один из ведущих авторитетов в данной области, главный зксперт Союза переводчиков России. Его я и считаю своим основным литературным наставником. Когда я "пришёл" к Витковскому, я не понимал, что происходит: в моих переводах поэзия оригинала ускользала, как своенравная золотая рыбка. Меня научили эту рыбку ловить. Витковский и профессионалы сайта разъяснили мне суть моих ошибок, вложили в руки проверенные рабочие инструменты. Им всем – моя особая благодарность. А кроме того, я стал лучше понимать Леонида Мартынова, сказавшего о проблеме перевода: "Любой из нас имеет основанье добавить, беспристрастие храня, в чужую скорбь своё негодованье, в чужое тленье своего огня". В поэзии вам ближе «чистейший образец» или «тёмный смысл», ну, русско-условно – Есенин или Хлебников? Я определённо где-то между ними. Мне нравятся классики и те, кто придерживался классической ясности и классического стиля, и в то же время сюрреалисты. Иногда нравится и Хлебников. Хочу добавить, что подготовленная мною и изданная год тому
назад книга избранных произведений Ури Цви Гринберга – это книга
поэта-экспрессиониста, особенно циклы "Трактат о душе и о доме её", "Человек в
глубинах глубин", и уже упоминавшаяся поэма "В Царстве Креста". Если еврейские
поэты 19-го века, представители Гаскалы – еврейского Просвещения пользовались
чистым библейским языком, простыми и понятными образами, то их преемники уже
начали примерять на себя символизм, а среди более поздних нашли отклик
авангардистские течения начала 20-го века. Я хотел бы представить читателю всех.
При условии, что сил и способностей хватит.
К оглавлению переводчика |