|
|
|
|
Просвещение
Рассказ
В час ночи маленький магазинчик в начале улицы Хеврон ещё работает. В его свете живут разные полнощные люди и всегда стоят машины, заехав передними колёсами на тротуар. Если купить внутри этого магазинчика у смуглого, весёлого сефарда водку или бренди, то есть прямой смысл подняться по спящей, короткой улице вверх, свернуть направо и пройти по узенькой тропке вдоль стены синагоги. Возможно, впереди вас ждёт веранда низкого, вросшего в землю дома, где всегда сидят двое. В случае удачи ты устанавливаешь своё бренди, цвет которого не виден, и садишься. А теперь вбирай атмосферу и молчи — во-первых, нет смысла здороваться ночью, так как ночью не здороваются. А во-вторых, совсем не важно, что ты хотел сказать, что ты принёс, и зачем пришёл. Зато важно, чтобы не проснулась большая белая собака, а сон её весьма чуток.
Итак, ты пришёл и сидишь, и тут всегда начинает один, неважно кто. Голос у него низкий, с хрипотцой, и рассказывая, он часто останавливается и сильно затягивает сигарету, красный кончик которой летучим огоньком вспыхивает во тьме.
— Работаю я в религиозной школе. Ну, работа как обычно — мою, убираю. А вчера подходит ко мне один:
— Хочешь помочь принести “кевес”? — спрашивает.
Не знаю, что такое “кевес”, на всякий случай говорю:
— Нет.
Это у меня метода такая говорить “нет”, чтобы не попасть в ситуацию. — Ну, тот ушёл. Мою, убираю. Закончил и спустился во двор. Вижу — посреди двора баран со связанными ногами лежит. Блеет. Вот, значит, что за “кевес”. А кругом огромное количество детворы, вся школа высыпала. Обступили барашка, толкаются. И мне тоже объяснили — оказывается, педагоги решили показать детям, откуда берётся мясо. И вывели всех наружу. Посмотреть на связанное, живое существо. Мясо...
Барашек блеет, у детей глаза блестят, их тщетно пытаются утихомирить, шум стоит невероятный. Возбуждение нарастает, и толпа, единым порывом выдыхая, сбивается к жертве, чуть не наступая на неё.
И тут появляется тот, который так был нужен — резник. Открыл калитку и стоит. В руке зелёный прутик. И он им ловко вертит между пальцами. Посвистывает.
Детей, как судорогой, передёрнуло. Затихли. Потом зашевелились, зашептали... Ладошки в кулачки зажали, глаза навострили... и — и тут их учителя разом забрали в классы. А в классах усадили за парты и не дают подходить к окнам. Но в одном случае учитель, понадеявшись на ставни, таки ушёл, и мне, близко стоящему к дому, слышен шум и царапанье за ними.
А резник всё посвистывает. Подошёл. Нагнулся. Присел на корточки, прутик на землю положил и барашка по шее гладит, гладит... Во дворе кроме меня и его ещё пара учителей и сынок одного из них, мальчик постарше, с фотоаппаратом. Хочет историческое событие запечатлеть. Пейсики за уши заложил, объектив наставил, сам бледный, руки трясутся. А резник не торопится, посвистывает себе. Глядь, в руке ножичек появился, маленький такой, блеснул на солнышке. Барашек от удовольствия притих, голову назад запрокинул, а тот ему, ласково почёсывая, кудряшки разводит. Руку с ножичком поднял. Свистит, свистит. И тут я:
— Ну вас на..., — развернулся и ушёл.
— Как ушёл? — спросил пришедший.
И сразу проснулась большая белая собака. Проснулась, раскрыла рот и проглотила — ночь, луну, дорогу, и все рассказанные рассказы.
Иерусалим, 7.12.98
| | |
