Елена Игнатова

ОБЕРНУВШИСЬ

ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ

Обернувшись, видишь прошлое в элегической дымке. Оглядываясь назад, люди моего поколения вспоминают о ленинградском кафе “Сайгон” как о средоточии культурной жизни, где собирались яркие таланты, кипели сильные страсти, рождались высокие мысли. В “Сайгоне” 1960-70-х годов много чего кипело, и отнюдь не все в этом вареве было полезно для интеллектуального употребления. Обернувшись на время 1980-е годов, вспоминаешь “Клуб-81” – объединение тогдашнего литературного андеграунда. Позже мне доводилось слышать о нем как о творческом союзе авангардистов, элитарном клубе демократов – правда, этот творческий союз был создан ленинградским КГБ, который предоставлял нам помещения, курировал, не оставляя клуб своим попечением с первого до последнего дня. Предыстория “Клуба-81” восходит к середине 1970-х годов и связана с домом на улице Жуковского, известным тогдашней литературной молодежи: там в коммунальной квартире жила Юлия Вознесенская, поэтесса и энтузиаст свободных искусств. К ней можно было придти в любое время, кажется, в этом доме никогда не спали. У нее собирались завсегдатаи Сайгона, художники, поэты из литобъединения Глеба Семенова при Союзе писателей и поэты вне всяких объединений. Частенько после лито Семенова мы скидывались на выпивку, взбирались по крутой лестнице на Юлин этаж и до глубокой ночи засиживались в просторной, задымленной комнате. В этом доме, где терялась грань между богемным бытом и нищетой, встретились многие литераторы, позже вошедшие в “Клуб-81”, здесь, на посиделках у Юли, возникла идея объединения молодых непризнанных литераторов – позже это сообщество называли по-разному: ”вторая литературная действительность”, “вторая культура”, “писатели андеграунда”. Я буду называть его “второй литературой”. Писателей “второй литературы”, не печатали, журналы и издательства держали жесткую оборону. Я помню две свои попытки: в журнале “Нева” поэт Всеволод Рождественский объяснил мне, что я оторвана от современной жизни, а после меня по дружбе отчитал еще один сотрудник “Невы”: ”Куда вы пришли со стихами? Это все равно, что наниматься в публичный дом!” Я устыдилась, не сразу сообразив, что сам он исправно служит в этом публичном доме много лет. В журнале “Звезда”, куда я отдала подборку стихов, редактор долго искал ее в папке с надписью “10-я пятилетка”. Ни в десятой, ни в девятой пятилетках среди принятых к печати стихов моих не было, и когда он вынул папку “8-я пятилетка”, я откланялась.

В середине 1970-х годов писатели “второй литературы” решили добиваться легализации, объявив свои сочинения новым словом в литературе, хотя “новым словом” большинство их могло считаться главным образом в силу безвестности авторов. Среди нас были поэты, следовавшие разным традициям, да и качество стихов было разное: во время чтений в Юлином доме после одического рокота Олега Охапкина следовала элегия ”Ты умерла, моя Оксана, /Ты так любила “Бодусана”...”, а затем “Молодые организмы/Залезают в механизмы/ Прилетели. Стоп. Привет./ Мы на небе – Бога нет”. Многое из того, что тогда читалось, вошло в сборник “Лепта”, который составили Юлия Вознесенская, Константин Кузьминский, Виктор Кривулин и Евгений Пазухин, и затем чрезвычайно пухлая лепта, собранная по принципу “с миру по нитке”, была отправлена в Союз писателей. Союз писателей – мираж тех десятилетий, манивший молодежь: членство в нем давало огромные привилегии (среди прочего возможность публикаций), переводило жизнь в другой, высший разряд. Те, кто тогда состояли в Союзе, по нашему общему убеждению, без всякого права занимали полагавшиеся нам места. “Лепту” отдали в Союз писателей и стали ждать ответа. В те дни Юлия Вознесенская рассказала мне свой сон: “Выхожу я из парадной, стоит машина. Меня пригласили туда сесть. Вижу, рядом сидит он. Он вынул трубку изо рта, кивнул и улыбнулся”. “Да кто же он?” – спросила я. “Как вы не понимаете – Сталин! Сталин! Значит, все будет хорошо”. Юлин сон, действительно, оказался вещим, только она неверно его истолковала – вскоре ее арестуют, осудят и отправят в лагерь. А Союз писателей, получив “Лепту”, поступил по-своему остроумно: рукопись новоявленных новаторов была отдана на рецензию признанному поэту-новатору Виктору Сосноре. Соснора написал рецензию, в которой откровенно высказал свое мнение о том, что большинство авторов не являются новаторами. Вероятно, он был прав, и все же мне жаль, что он взялся за это дело, ведь речь шла не просто об «архаистах и новаторах», а совсем о другом. Но на войне как на войне... Пренебрежительная рецензия Сосноры стала официальным ответом Союза писателей, и тем самым вопрос о нашей легализации был исчерпан. Впрочем, не она решила дело, потому что к тому времени проблема “второй литературы” перешла в ведение ленинградского КГБ. Там, очевидно, тоже толком не знали, что с нами делать: на то, что мы не новаторы, им было наплевать, но мы не были и явными антисоветчиками – в этом смысле к “Лепте” было трудно придраться. С активными действиями все было понятно и просто: вышли несколько литераторов 14 декабря 1975 года на Сенатскую площадь, и там их встретило воинство не меньшее, чем настоящих декабристов. Написала Юлия Вознесенская с друзьями антисоветские лозунги на стене Петропавловской крепости – их арестовали и осудили. Но что делать с опасным брожением непризнанных стихоплетов?

Представление о первых прикидках я получила в беседе с чином КГБ, явившимся ко мне на работу (я служила экскурсоводом в Петропавловской крепости) после нашего “выступления” на Сенатской. Мы бродили по крепости, и он объяснял, что мы сами спровоцировали власть, заранее сообщив о демонстрации в ленинградский горисполком. “Вы знаете, что Кузьминский – агент ЦРУ?” – внезапно спросил он. Я огляделась – кроме нас, на площади ни одного человека. “А Вознесенская – агент Интелиндженс сервис”. (Да он точно сумасшедший!) “А Кривулин, – продолжал чин, – “агент Националь сюртэ”!” – «Что такое “Националь сюртэ”? – спросила я, понимая, что оказалась наедине с маньяком. «Не притворяйтесь, – вскрикнул он, – это французская разведка!». Ужас, и ведь не убежишь, догонит... Его лицо показалось мне знакомым, и он подтвердил, что мы учились в университете на одном курсе, сказал, что когда-то сам писал стихи, а теперь перешел на прозу. “И что, вас печатают? – поинтересовалась я. – “Да нет, разве пробьешься!” Интересное дело: нас не печатают, их не печатают – кого же тогда печатают? Придуманный КГБ ход с агентами разведок был слишком уж диким, да и где набрать разведок, чтобы приписать к ним всю “вторую литературу”? Между тем, ее деятельность становилась все активнее, в разных концах города устраивались домашние чтения, любители стихов набивались в квартирки на окраинах и сидели на полу, слушая поэтов. Тогда Комитет госбезопасности нашел другой выход – собрать этих литераторов в одном месте, чтобы не таскаться на их чтения по окраинам. О создании “Клуба-81” я узнала от другого комитетчика при довольно таинственных обстоятельствах. Вечером я собиралась в гости, а днем позвонила дама из отдела культуры Невского райисполкома и просила зайти для разговора – ненадолго, в любое удобное мне время, но непременно сегодня. Наша семья тогда была в “отказе”, я нигде не служила и не могла понять, зачем я ей понадобилась, но она настаивала, просила, и я сдалась. В гости меня ждут к восьми, так что успею купить торт и по пути заглянуть в райисполком. В начале восьмого я с тортом оказалась в темном и совершенно пустом вестибюле исполкома. Только на лестнице был слабый свет, а на втором этаже тоже темно; я поняла, что влипла, кажется, в скверную историю. На третьем этаже свет падал в коридор из открытой двери комнаты, там сидела женщина, по виду учительница младших классов, она подтвердила, что звонила мне, но смотрела с испугом. Я села, поставила торт на стол, на плакат с фотографией Красной площади, и приготовилась слушать. Она подняла телефонную трубку и сказала: “Иван Иванович, она пришла”. Все происходило как в фильме ужасов: перепуганная тетка, приближавшиеся по коридору шаги... Чтобы понять дальнейшее, необходимо пояснение: незадолго до этого из Москвы приезжал поэт Александр Сопровский, он и его друзья задумали самиздатский журнал “Вольная русская типография” и в первом номере решили поместить ответы писателей самиздата на анкету о состоянии современной литературы. Саша обошел с анкетой питерских литераторов и до меня добрался уже сильно пьяненький; анкеты у него кончились, о “типографии” он не упомянул, а просто попросил написать ответы на несколько вопросов. Всех ответов я не помню, но на вопрос о цели творчества написала: «Послужить Богу и отечеству”, а современную советскую литературу назвала “гробом повапленным”. Саша взял листок и отправился на вокзал, где его уже поджидали, отобрали анкеты и с миром отпустили в Москву. Я ничего об этом не знала. Шаги приближались, и в комнату вошел длинный человек в сером костюме, с ярко-красной папкой. Тетка затаилась, как мышь. В том, кем был Иван Иванович, сомнений не было, он раскрыл папку и выдержал паузу, просматривая бумаги. Первый вопрос Ивана Ивановича был:

– Кто придумал “Вольную русскую типографию”?

– Герцен и Огарев, – ответила я.

Они что, для этого меня сюда вызвали? Его ответ меня ошеломил: «А по нашим сведениям, вы с Сопровским». Фантастическое начало задало тон всему разговору, Иван Иванович спрашивал, почему я называю советскую литературу “гробом повапленным” и что это за “послужить Богу и отечеству”? Я начала понимать, в чем дело, и разозлилась – меня ждут в гости, а он тянет время, задавая идиотские вопросы. «А что же, по-вашему, эта литература? – спросила я. – У нас читают Айтматова, Сулейменова, Василя Быкова, грузинских писателей, а остальных читать невозможно. А ведь у нас была великая литература...». Тетка, тоскливо следившая, как из-под торта по Красной площади расплывается липкое пятно, вдруг пискнула: ”И правда, Иван Иванович, где наши русские писатели?” – и съежилась под его взглядом. Пересказывать весь нелепый разговор не стоит; на вопрос, почему я не работаю, я ответила, что работаю, моя работа – писать.

– Но все писатели работали, – сказал он.

– Державин – министром, Тютчев – послом, Салтыков – вице-губернатором. Что вы мне предложите?

– А Чехов? – возразил Иван Иванович.

– В моем возрасте Чехов уже не служил.

Тут тетка оживилась, сказала, что можно выступать в школах, я буду рассказывать о литературе, читать свои произведения... «А вы знаете, что она пишет?» – перебил ее Иван Иванович, и она споткнулась на полуслове, залилась бурым румянцем и до конца разговора не поднимала глаз. Мы с Иваном Ивановичем препирались еще некоторое время, а потом он сказал, что организуется литературный клуб, в который мне нужно вступить. Я ответила, что избегаю всяких организаций, даже в комсомоле не состояла, а литература вообще дело келейное. Но он настаивал: “Там будут все ваши друзья, вы же не оставите своих товарищей?” «Друзья, товарищи» – магические слова, и я согласилась, отлепила торт от стола и поспешила в гости. В эти же дни подобные разговоры вели со многими, кого припугнули, кого уговорили, кому что-то обещали. Поэтесса, которую вызвали для беседы с “иваном ивановичем” в жилконтору, выторговала под это дело внеплановую побелку потолка в своей квартире.

Для собраний клуба “подпольных” писателей было выбрано достойное место – полуподвальный зал в музее Достоевского, а позднее – полуподвал в доме на улице Петра Лаврова. Появился и куратор, филолог Юрий Андреевич Андреев, улыбчивый, простецкий, всем говоривший “ты”; до нас он опекал «бардовский” клуб, созданный с той же целью, оттуда, видимо, был этот говорок и стиль. Пожалуй, в музее Достоевского было лучшее время “Клуба-81”, туда пришли новые люди и “вторая литература” демонстрировала свои силы на творческих вечерах. На всех чтениях в первом ряду зала сидел благодушный Юрий Андреев, пастырь вверенного ему стада. Тогда было выбрано правление клуба, и на лицах моих приятелей, вошедших в правление, появилось выражение деловой озабоченности. Кроме них, в активе клуба были странно похожие друг на друга рослые молодые люди, которые все время собирались кружком и что-то обсуждали, большинство из них были прозаики, но запомнились они не своей прозой, а этой энергичной, деятельной сплоченностью. Клуб разрастался и на глазах становился литературной организацией, но не времени сытого маразма, как тогдашний Союз писателей, а времен 1920-х годов, когда в стаи сбивались молодые, голодные, сильные. Главной темой, которую обсуждали активисты, был авангард – “Клуб– 81” должен стать центром литературного авангарда! Образцами авангарда считались пьесы Беккета и Ионеско, которые хронологически относились скорее к арьегарду европейской литературы; к авангарду причисляли Венедикта Ерофеева и Дос Пассоса, Сашу Соколова, Джойса и Юрия Мамлеева – в общем, мешанины хватало. В клубе продавались новинки собственного авангарда, и мне особенно запомнились самиздатские сборники четы поэтов из Ейска, Ры Никоновой и Сергея Сигея. Один из сборников, “Мухи”, был запаянным полиэтиленовым пакетом с дохлыми мухами. Потом я оказалось на вечере Ры Никоновой, который напоминал неумелую клоунаду: поэтесса намазывала на ломоть хлеба варенье, горчицу, солила, сластила, перчила, увенчала все это огромным гвоздем, приговаривая: ”Бутерброд столичный-отличный...”. Я понадеялась, что она его съест, но для этого ей не хватило авангардизма. Продолжение было в том же духе, пока дело не дошло до “Салата буквенного” – Никонова открыла старинную книгу и стала резать страницы на мелкие лоскутки. Я выбежала из комнаты. Никогда не знала, как это больно – видеть, как режут книгу.

Я редко бывала в клубе – претила даже не организованная деятельность, а то, что происходило с людьми, с которыми я была связана много лет. В 1983 году я написала статью “Кто мы?” – это была попытка объясниться, я писала, не называя имен, об общих проблемах «второй литературы». Первым статью прочел Виктор Кривулин, сказал, что не согласен со многим, особенно с оценкой «серебряного века», и с усмешкой спросил: «Не боишься?» Статья «Кто мы?» вышла в первом номере самиздатского журнала «Обводный канал» и вызвала яростную полемику, у нее появились пламенные сторонники и непримиримые противники. Меня ошеломили обвинения в нарушении корпоративного единства гонимых писателей, чуть ли не в измене, и я думала, что зря написала “Кто мы?”, проще было молча отойти в сторону. Однако выяснилось, что не зря, статью перепечатывали в самиздате, она расходилась в списках, а позже пригодилась филологам – ссылки на нее есть в русских и зарубежных работах. В очерке начала 1990-х о литературе ленинградского самиздата я прочла, что статья «Кто мы?» не потеряла своей актуальности до сих пор. Но все это будет потом, а тогда я думала: высказалась, получила сполна и довольно. Доброжелатели объясняли: ”Возможно, ты права, но говорить об этом не время, это может быть на руку нашим врагам” – но если ждать удобного времени, не понадобится и врагов, сами развалимся! Кстати, о врагах: в клубе, как в любом литературном сообществе, существовало соперничество, и самым надежным методом борьбы было объявить соперника агентом КГБ. Если собрать воедино сплетни, то все сколько-нибудь заметные члены клуба оказались бы “агентами”, и для некоторых это шельмование обернулось трагически. Но настоящие агенты, конечно, были, Комитет не ограничивался присутствием милейшего Юрия Андреева. После собраний клуба в музее Достоевского многие шли выпить в находившийся поблизости дом – там, в нежилого вида квартире, обитала необыкновенно гостеприимная пара. Я бывала там несколько раз, и то, что это “нехорошая квартира”, бросалось в глаза: хозяин настойчиво предлагал переправить рукописи за рубеж, а хозяйка вела задушевные разговоры. В этом доме мы собрались на проводы поэта Юрия Кублановского, уезжавшего в эмиграцию, хозяин неутомимо фотографировал гостей, но снимков мы так и не увидели, они отправились по другому адресу. Позже семейная пара развелась, и обиженная жена стала рассказывать, что квартира возле музея была предоставлена им Комитетом, а муж был “агентом”. Ее жалели, а я думала: ”Что же ты раньше-то молчала, совестливая?”

Перемирие властей с “второй литературой” длилось недолго, то и дело происходили аресты. Я помню письма в защиту арестованных, и, хотя не знала никого из них, поставить подпись под обращением было делом чести. Однажды, когда я уже отошла от клуба, оттуда позвонили несколько человек, просили непременно придти на заседание, а на вопрос “для чего?” отвечали туманно. Я опоздала и застала собрание, в котором не знала половины присутствующих, – речь и на этот раз шла о составлении обращения к властям, но совсем иного рода. Незадолго до того был арестован член клуба Вячеслав Долинин, КГБ перехватило его антисоветское послание на радиостанцию “Свобода”, и клубу предлагалось официально осудить его и чуть ли не выдвинуть обвинителя. Итак, я много времени не бывала в клубе, о Долинине никогда не слышала, поэтому не сразу поняла, что происходит. Грозно хмурившийся Андреев говорил: ”Вчера я был в сауне, там встретил следователя, который ведет дело Долинина...”. Следователь поведал ему, что антисоветчик Долинин призывает повесить всех коммунистов на фонарях, свергнуть советскую власть и т.д. У Андреева и теперь был вид, как после сауны, члены клуба слушали его напряженно и угрюмо. Оказалось, что они подготовились, встал Кирилл Бутырин и стал возражать – обстоятельно, с перечислением статей уголовного кодекса, на что Андреев ответствовал: ”Но я вчера был в сауне...”. Потом говорил еще кто-то... Красивые, умные, смелые люди тщательно подбирали слова, и эти слова гасли в ободранном подвале, в виноватой безнадежности, а посередине сидел распаренный Андреев и повторял про сауну и фонари. Почему я должна слушать, что один голый говорил в бане другому, почему они это слушают и отвечают, как будто так и должно? Я попросила слова и заговорила, не слыша себя, но чувствуя, что несу что-то недозволенное, ужасное и явным образом пропадаю. Тишина стояла, как в покойницкой. В этой тишине я пошла к выходу, приплелась домой, и мы с мужем затеяли не первый разговор о том, как ему жить, если меня посадят, как растить сына... Начались телефонные звонки, вернувшиеся с собрания друзья говорили, что я замечательно выступила, “это было как самосожжение”, кто-то даже упомянул Жанну Д’Арк. А наутро позвонил председатель клуба, сказал, что составил письмо в защиту Долинина, и я должна его подписать, но на этот раз я отказалась – довольно с меня чужих игр. Потом я узнала, что отказались почти все, и письмо так и не было отослано.

“Клуб-81” распался, едва начались послабления перестройки, иначе и быть не могло – слишком разные люди собрались под его крышей. Только тупой общий гнет мог свести вместе писателей различных направлений, традиций, мировоззрений. Мое последнее посещение клуба по ирреальности напоминает его начало, с визитом в райисполком. В Ленинград приехал поэт Дмитрий Бобышев, который к тому времени уже несколько лет жил в США. На его вечер в ободранный клубный подвал собралось много народа, среди них красавицы Диминого поколения, нарядные, в шубках и ярких серьгах. Бобышев читал стихи из своей новой книги “Бестиарий”. Оформленная Михаилом Шемякиным книга была хороша, но стихи казались какими-то странными, в них повествовалось о совокуплениях животных: слонов, носорогов и т. д. Едва начался вечер, в парадной послышался шум падающей воды – наверху прорвало водопроводную трубу с кипятком. Бобышев читал, слоны совокуплялись, подвал наполнялся паром, все невозмутимо сидели и слушали стихи. Он читал с каменным лицом, вспотевшие красавицы распахнули шубки, в подвал стала затекать горячая вода, и пришлось поджимать ноги. Бобышев начал следующее стихотворение: ”Это что за пупочка? Это чья-то пипочка...”. Свариться заживо, слушая про пупочку и пипочку – ну уж нет! Понимая, что обижаю глубоко чтимого мною поэта, я поднялась и двинулась к окну, пробираясь по ногам, по полам распахнутых пальто, по воде. Слушатели отстранялись, как бы ничего не замечая, не меняя внимательных выражений лиц, спиной я чувствовала взгляд поэта, однако он не прервался и продолжал читать. Я с трудом открыла оконную раму, но оказалось, что вылезти невозможно, – снаружи стояла плотная кучка людей, слушавших стихи через форточку. Наконец, кто-то из них подал руку, и я выбралась во двор, не веря своей удаче. Все это происходило в святки и очень напомнило страшноватую святочную историю. В это время из подворотни появился филолог Михаил Мейлах, в облике которого всегда было неуловимое сходство с хвостатым святочным персонажем. “Не ходите, там сверху льет кипяток, “ – сказала я. Он кивнул, раскрыл невесть откуда взявшийся зонтик, шагнул в парадную и исчез в клубах пара.